Но судьба тогда не дала ему шанса умереть на поле брани. На знаменитом военном совете в Филях, решившем участь Москвы, Барклай де Толли первым аргументированно доказал необходимость сдачи без боя древней русской столицы ради спасения армии, а в конечном итоге – государства. После того как русская армия стала на позициях под Тарутино, он счел свою миссию выполненной и под предлогом обострившейся болезни покинул ряды армии. Но уже в 1813 году император Александр I вновь призвал Барклая под русские знамена, а после смерти М. И. Кутузова его назначили командовать всеми русскими войсками. Именно под руководством Барклая русские полки стяжали славу на полях сражений в Германии и Франции и победоносно вошли в Париж. И таким образом, поставили победную точку в затянувшейся череде военных столкновений, названную затем историками эпохой наполеоновских войн.
Умер Михаил Богданович Барклай де Толли в 1818 году, занимая пост командующего 1-й армии.
Заслуги этого хладнокровного и благородного военачальника перед Россией в 1812 году велики и в полной мере оказались не оцененными как современниками, так и потомками. Он был и выдающимся полководцем, не боявшимся скрестить шпагу и помериться воинскими талантами с самим Наполеоном. Без всяких преувеличений, его можно назвать и талантливым военным администратором, подготовившим русскую армию к суровым испытаниям 1812 года. Был он и автором единственно возможного и спасительного для Отечества плана в «годину бед и испытаний», плана, оказавшегося очень непопулярным во всех слоях общества. И тем не менее Барклай смог реализовать его на практике, несмотря на мощный всплеск недовольства и лично для себя – «ужасные гонения», показав образец высокого гражданского мужества. Неслучайно его пример вдохновил пушкинский поэтический гений на создание стихотворения «Полководец», строки которого проникнуты пафосом самопожертвования ради верности выбранной цели во имя спасения своей Родины. Современники не знали истинного масштаба деятельности М.Б. Барклая де Толли, так как многое оказалось скрытым под покровом секретности. Лишь в последнее время историки в результате архивных розысков начинают приоткрывать завесу над тайнами 1812 года и находить новые объяснения хорошо известным событиям.
Второй рядС трехлетнего возраста, после смерти матери, Барклая отдали на воспитание в семью бригадира русской армии Е. фон Вермелена, женатого на сестре его матери. Однажды в Петербурге с малолетним Барклаем произошел интересный случай. Он ехал со своей тетей в карете по городу. Вдруг дверца экипажа отворилась, и малыш на повороте выпал на мостовую. Тотчас остановилась другая проезжавшая мимо карета. Из нее вышел гвардейский офицер и, ловко подхватив ребенка, передал его испуганной родственнице. Мальчик при этом не проронил ни звука, оставаясь спокойным. И удивленный офицер поспешил заметить: «Это дитя станет великим мужем». Пророчество молодого военного сбылось, а звали этого офицера Григорием Александровичем Потемкиным.
Из воспоминаний современников«Барклай де Толли с самого начала своего служения обращал на себя внимание своим изумительным мужеством, невозмутимым хладнокровием и отличным знанием дела. Эти свойства внушили нашим солдатам пословицу: «Посмотри на Барклая, и страх не берет»
Из воспоминаний Д. В. Давыдова
«В продолжении всей моей боевой жизни мне встречалось видеть много храбрых (я разумею тут мужество и сохранение присутствия духа в величайших опасностях), но такие качества, как в князе Воронцове, я встречал только у Барклая де Толли и у графа П. П. Палена. В них не замечалось никакого изменения ни в речах, ни в расположении духа, ни в движениях, ни в оных физиономиях».
Из отзыва И. П. Липранди, ветерана наполеоновских войн
«Барклай де Толли разъезжал спокойно под пулями и ядрами неприятельскими, как на прогулке: ободрял солдат ласковыми словами, разговаривал с начальниками и своим спокойствием внушал всем надежду на скорую победу».
Из воспоминаний Ф. В. Булгаринао кампании 1808 года против шведов
Из архивных бумаг 1812 годаТекст присяги 1812 года для агентов, принятых в ряды русской военной разведки:
Я обещаю и клянусь пред Всемогущим Богом и Святым его Евангелием, что все поручения и повеления, которые я получу от своего начальства, буду исполнять верно и честно по лучшему разумению моему и совести, что за всеми явными и тайными врагами государства, кои учинятся виновными в речах или поступках или окажутся подозрительными, буду тщательно наблюдать, объявлять об оных и доносить, как и где бы я ни нашел их: равномерно не буду внимать внушениям личной ненависти, не буду никого обвинять или клеветать по вражде, или по другому какому-либо поводу; и все, что на меня возложится или что я узнаю, буду хранить в тайне и не открою или не обнаружу ничего ни пред кем, уже бы это был ближайший мой родственник, благодетель или друг. Все сие выполнить обязуюсь и клянусь столь истинно, как желал я. Да поможет мне Господь Бог в сей и будущей жизни. Если же я окажусь преступником против сей клятвы, да подвергнусь без суда и добровольно строжайшему наказанию, яко клятвопреступник. Во уверение чего и подписуюсь.
Из характеристик русских генералов 1812 года, составленных французским разведчиком капитаном де Лонгрю«Генерал Барклай де Толли. Военный министр. Лифляндец, женат на курляндке, которая видится у себя только с дамами только из этих двух провинций. Это человек 55 лет, немного изможденный, великий труженик, пользующийся превосходной репутацией».
(Его женой была эстляндская дворянка, Елена Ивановна, урожденная фон Смиттен. От брака с ней Барклай имел сына Эрнста Магнуса, вышедшего в отставку в чине полковника.)
Из воспоминаний о Барклае его адъютанта А. И. Сеславина«Он первый ввел в России систему оборонительной войны, дотоле неизвестной. Задолго до 1812 года уже решено было в случае наступления неприятеля отступать, уступать ему всю Россию до тех пор, пока армии не сосредоточатся, не сблизятся со своими источниками… и, завлекая таким образом внутрь России, вынудить его растягивать операционную свою линию, а чрез то ослабевать…
С первого шага отступления нашей армии близорукие требовали генерального сражения. Барклай был непреклонен. Армия возроптала. Главнокомандующий подвергнут был ежедневным насмешкам и ругательствам от подчиненных, а у двора – клевете. Как гранитная скала с презрением смотрит на ярость волн, разбивающихся о подошву ее, так и Барклай, презрев незаслуженный им ропот, был, как и она, неколебим в достижении предположенной им цели…
Блаженной памяти государь император Александр, уступая гласу народа, назначил главнокомандующим фельдмаршала Кутузова. С этого времени злоба не имела пределов: Барклай был в уничижении, терпел оскорбления всякого рода. Настало Бородинское сражение: произведя чудеса неослабного мужества и восторжествовав над многочисленным неприятелем, Барклай не хотел жить; он искал смерти. Но судьба вела его к величию: Бауцен, Кульм, Лейпциг, Париж обессмертили его и привели в храм славы».
ПолководецА. ПушкинУ русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот, – а все плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ними я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой…
Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу;
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла;
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье.
О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал.,
В угоду им тебя лукаво порицал…
И долго, укреплен могучим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полу пути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще! —
О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо нас проходит человек,
Над ним ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
1835 г.
