– Ну, давай же! давай! – Режиссер все еще держал перед собой финку, словно собираясь кого-то зарезать.
Я с детства был приме-е-ерным мальчиком!..
– Так! так!
Кепка его была надвинута на глаза, бычок дымился, на поясе болталась финка. Цветные подтяжки плотно лежали на теле с красиво рисующимися мышцами. Павел вспомнил свое слабое длинное некрасивое тело с дряблой кожицей, и ему захотелось спрятать его, застегнуть покрепче на все пуговицы.
«Ах! Катя где-то рядом! за сценой!» – вспомнил Павел. Ему подумалось, что голый Сергей должен увести ее, и уведет, обязательно уведет, и против ничего не скажешь, потому что у него – финка! «Сиди, сиди! – сдерживал себя Павел. – Ты сам выбрал последний ряд, – вот твое место!»
Режиссер замахал руками, зашикал:
– Стоп! стоп! Музыкальная пауза! – Он приложил руку ко рту и позвал:
– Ка-а-атя, на выход!
Катя вошла, цокая каблучками, встала посреди сцены, тряхнула челкой. В руках она держала флейту.
– Не так! Не так! – схватился за голову режиссер. – Показывай! – Он сделал большие глаза, пошел на цыпочках, воровато оглядываясь. – Ты входишь… Вошла… Ты здесь первый раз. Оглядываешься… ме-е-едленно подносишь флейту… Одну ноту… берешь только одну ноту… И – в душу! – Режиссер хлопнул в ладоши: – И-и раз!!! На контрасте! Выходят все инструменты! Пошла массовка! На сцену выходят все! Все! Балаган! Фокстрот! Светопредставление! Ты – забираешься не лестницу и бьешь в барабан! Ты – высовываешься из окна и начинаешь вытряхивать коврик! Ты – идешь колесом! Скрипочка-а-а! Сюда! Ну? Все готовы? С богом!.. Начали!
Катина нота вошла в грудь Павлу по самую рукоять. От этой ноты он потерял слух, и все, что было после, не слышал.
Люди бегали по сцене, кричали, играли и пели; размахивал руками режиссер; но все это происходило где-то далеко, – в наступившей тишине лишь флейта продолжала звучать, только флейта и ничего больше.
С этих пор Павел, когда знакомился с девушкой, спрашивал – не играет ли она на флейте? Если – да, то Павел тут же поворачивался и уходил, чуть ли не убегал от изумленной, ничего не понимавшей девушки, потому что чувствовал боль, потому что не хотел повторения спектакля, – он этого бы не вынес.
Репетиция кончилась. Павел вышел из ДК и подождал Катю на остановке. Увидев, что Катя выходит не одна, он спрятался в тень. Актеры что-то оживленно обсуждали, – Сергей смешно показывал, как ходит и говорит режиссер, Катя улыбалась и махала на него рукой.
Подошел троллейбус, Павел вошел на переднюю площадку, Катя, попрощавшись с друзьями, – на заднюю.
…Что было дальше – Павел потом вспоминал с трудом, эта часть памяти была выжжена, разъедена кислотой, – остался пепел, обрывки глупых фраз: «а если бы я была с кавалером?» «тоже мне дама с валетом!»
Кажется, он обвинял Катю, ревновал ее к Сергею… Он – и обвинял?! И потом в его памяти остались гореть последние Катины слова, прозвучавшие, как пощечина:
– Ты был мне интересен – это не было игрой. Теперь ты мне не интересен. Прощай!
ПРОЩАЙ!
Павел вышел. Вокруг была ночь, темь. Островком света отплыл троллейбус; его слепили и бросали во тьму мчавшиеся мимо автомобили. Павел пошел прочь от дороги, обогнул котлован со спящим над ним экскаватором, полез через свалку строительного мусора, заблудился между штабелями бетонных плит. Все вокруг было заброшено, замусорено. Вдруг ему показалось, что вся Москва лежит в руинах: он – единственный, оставшийся в живых. Он доживает последние минуты, голова его кружится от смертельной дозы радиации…
Павел споткнулся о рельс, спрятавшийся в траве, чуть не упал… Оглянулся. Рядом, на заброшенной железнодорожной ветке, в тупике – старый паровоз; вспоротый, покрытый коростой ржавчины корпус, выбитые глазницы. «Ты – такой же как и я. Ты так же загнан в тупик и ржавеешь. Тебя бы в переплавку, в тебя бы вдохнуть новую жизнь, а тебя заставляют гнить долгие годы…»
Он забрался в кабину машиниста, – в кабине со всех сторон свисали сгнившие кабели и паутина, под ногами скрипело стекло.
Павел потянулся к воображаемым рычагам:
– Ничего! Ничего! Мы еще покажем… Мы еще кое-что можем! Вперед! Курьерский поезд прибывает!..
Вдруг ему стало страшно, – перед глазами сверкнуло, и он увидел, как сходит под откос поезд, как налетают друг на друга вагоны, путаются линии электропередач…
* * *
После той ночи прошел год, целый год, – Павел не заметил этого, будто год украли той ночью – в лунном свете блеснуло лезвие финки, его обшарили, вырвали из рук год, потом сбили с ног и оставили лежать на земле…
Легче ему становилось только тогда, когда он забывался, уходил в физику, садился за учебники, за научные труды. Тогда перед его столом начинали громко спорить корифеи физики: Эйнштейн не соглашался со Шредингером, Максвелл беседовал со своим демоном, Бор надувал электронные облака, словно воздушные шарики, – и всех их уже теснили, загораживали новые нобелевские лауреаты…
А может быть – перевернуть страницу?
Там за распахнутой, раскрытой настежь страницей должен быть выход в другой, – наверное, счастливый мир, в иное время, в иное – следующее измерение… В нашем же сонном мире – время течет не так, как там, – оно разошлось на рукава, и один рукав, в который мы попали, потерял связь с общим потоком времени, он стал старицей, озером, зарос ряской и кувшинками. Здесь время замерло, зависли маятники; сбилось с пути, еле волочит ноги по пояс в снежных облаках солнце, – еще немного, оно встанет, замерзнет, будет ночь…
Теперь Павел редко встречался с Катей, а когда встречался – всегда видел ее вместе с Сергеем. Они шли рука в руке, Катя не замечала Павла, для нее он перестал существовать… Потом, как-то раз осенью, Павел читал списки на доске приказов – и… не нашел Катину фамилию. Он несколько раз просмотрел списки.
Что если… Не может быть! Он стал искать ее по инициалам. «Кэ-И, Кэ-И… Нет – эту я знаю… Постой! Не Кэ-И, а Е-И! Екатерина Ивановна! Вот она – Олсуфьева! Была Молчанова, а стала Олсуфьева!!»
Ну и что? Тебе-то что?!
Но безучастным Павел остаться не мог. Нужно было срочно что-то предпринимать. Сейчас же! Сию минуту! Нужно куда-то идти, что-то говорить, нужно что-то делать, делать! нужно действовать!
Он отправился в ГУМ и, отстояв получасовую очередь, разом ахнул всю стипендию и сбережения на югославские ботинки невероятной красоты, которые он приметил, как только вошел в магазин. Пришлось вытрясти весь кошелек и распрощаться с мечтой о программируемом калькуляторе.
Но они – жмут! Его размер разобрали, остались только эти, – чтобы их надеть, нужно ставить ступни аркой. Но – ничего. Разносятся. Зато теперь он гоголем, чуть хромая, пройдет по факультету, а девушки, при виде его ботинок, будут валиться вокруг направо и налево. Уносите! Вы не нужны мне! Нисколько! Мне интересна только та шатенка, которой все равно – в ботинках я или без.
Вскоре, через несколько дней, Павел появился в новых ботинках на вечеринке. Ботинки его сразу привлекли внимание, в них он чувствовал себя уверенно, он даже сам, первый, разговорился с девушкой, которая сидела справа. Девушку звали Анечкой, она слушала и скромно, маленькими кусочками, с ложечки, отправляла в рот кремовую розочку, срезанную с торта. Что ж… Анечка, так Анечка… Не все ли равно? А-анечка-а… приятное имя.
Он спросил ее:
– Извини, ты не играешь на флейте? Правда – нет?!
Он обрадовался, облегченно вздохнул, – «прекрасно, – значит, проблем не будет». Можно было по Катиному примеру начинать игру… Да-да, игру, только игру – он хорошо понимал, что главное для него то, чтобы Катя увидела его в югославских ботинках, под ручку с Анечкой, – око за око.
В тот же вечер он провожал Анечку. Каждый шаг давался ему с невероятным трудом, на глазах выступали слезы. Ему казалось – пятки стерты до костей, в ступни вбиты ржавые гвозди. Эскалатор уносил его вниз, с Голгофы, к людскому торжищу. А там, наверху, рвала на себе волосы, стенала, стонала Катерина.
В его воспаленных мозгах били колокола, он шептал:
«Нет… Вознесения не будет… Не будет и второго пришествия… Оставайся с миром… Меня влечет в земные недра мой черный ангел – Анечка. Я тоже умею говорить: прощай!»
Неожиданный роман Павла развивался успешно, – он был принят у Анечки дома и познакомился с ее родителями.
У Анечки был папа, которого Павел тут же про себя окрестил «французским папой», – папа работал дипломатом, а мама – переводчицей. На стенах скалились маски в перьях, привезенные из Сенегала; что-то заграничное играл японский магнитофон, пили чай особенный, со специями, выращенный где-то у реки Хуанхэ. Потом смотрели фотографии из Франции; папа пояснял: «Это я и Триумфальная арка. Вы представляете, – там, у памятника Наполеону, всегда живые цветы!.. Нотр Дам де Пари… Рядом, на блошином ринке (его так называют французы), я купил Анечке шубейку… Мех ламы! А это… Э… Там у них пляжи… нудистские… Н-мм… Эта норвежка – ничего… Крупновата, правда, – не в моем вкусе… А это я. Слева. В желтых шортах…»
