Но мы забежали далеко вперед, вернемся в середину века. В 1844 году Глинка вновь уезжает за границу, на этот раз во Францию и Испанию. В Париже он знакомится с Гектором Берлиозом, который включил в свой концерт произведения Глинки, в частности «Лезгинку» из «Руслана и Людмилы».
После того как в апреле 1845 года Михаил Иванович дал в Париже авторский концерт, имевший большой успех и вызвавший множество восторженных откликов, Берлиоз писал о нем: «Талант Глинки гибок и разнообразен; его стиль имеет редкое преимущество… Глинка может быть прост и даже наивен, но никогда не снизойдет до пошлого оборота…
Он великий гармонист и пишет для инструментов с тщательностью и знанием самых их сокровенных свойств, что и делает его оркестр в числе современных – одним из самых передовых и полных жизни… Это достоинство чрезвычайно редко, и когда композитор присоединяет к нему отличную гармонию и красивую, чистую, точную и блестящую оркестровку, он вполне заслуживает занять место между первыми композиторами своей эпохи» [191].
Все годы работы над «Русланом и Людмилой» Глинка жил под тяжестью бракоразводного процесса. Петербургская консистория, первая судебная инстанция, где рассматривалось дело о незаконном, при живом муже, браке его жены с конногвардейским офицером Н. Н. Васильчиковым, сочла, что факт повторного брака Марии Петровны «не доказан», хотя при этом и священник, венчавший их, и молодой офицер были осуждены. Глинке же в его прошении о разводе было отказано. И лишь во второй инстанции, Синоде, куда была подана апелляция, его освободили наконец от подписки о невыезде, а спустя несколько лет был расторгнут и брак.
Для Глинки это время было годами мучительных испытаний: только расторжение брака и лишь по такой причине давало ему возможность соединиться с той, которую он горячо полюбил. Это была Екатерина Ермолаевна Керн – дочь Анны Петровны, музы Пушкина.
И знаменитый свой романс на стихи Пушкина, адресованные ее матери, Глинка посвятил ей.
Но… по мере того, как тянулся процесс, у самого Глинки все отступало перед желанием вырваться из петли судебного сутяжничества: «У меня сумели отнять все, даже энтузиазм к моему искусству!». У Екатерины Ермолаевны заподозрили чахотку, и Глинка помог ей с Анной Петровной уехать на юг. А когда в 1842 году они вернулись в Петербург, Глинка отметил в своих «Записках», что «видался с ней часто, дружески, но уже не было прежней поэзии и прежнего увлечения» [с. 111].
В 1852 году Екатерина Ермолаевна вышла замуж и стала матерью Юлия Михайловича Шокальского, знаменитого русского ученого-географа, председателя Русского географического общества, почетного члена Академии наук СССР. В Петербурге, в переулке Гривцова, есть лекторий имени Ю. М. Шокальского. Как, оказывается, оно близко, это далекое прошлое!
Еще раз обратим внимание на фразу Глинки «У меня сумели отнять все, даже энтузиазм к моему искусству!». И не забудем, что Глинка все это время работает над новой оперой! Мы уже говорили, что Глинка и сам себе не мог объяснить, что же происходит с его новым детищем, но воспринимал происходящее очень болезненно. А в таком состоянии ему, как ребенку, нужна была поддержка, ласка.
Он нашел такое место в доме Нестора Кукольника, который жил в это время сначала на углу Вознесенского проспекта и Мойки, а затем – в Глухом переулке (ныне – пер. Пирогова, 8, на углу Фонарного переулка).
К самой же «кукольниковой братии», как их называли, современники относились по-разному. Многим не нравилось общество, в котором вращался Глинка. Эти «господа, – как пишет в своих воспоминаниях П. А. Степанов, брат художника Н. А. Степанова, – несмотря на все их благодушие, не могли окружать его здоровою атмосферою… Умственным занятиям очень вредят ужины, да и на организм действуют сокрушительно. <…> Ох, эти ужины» [192].
Ю. К. Арнольд отмечал, что «безалаберная жизнь Глинки среди кукольниковской братии» имела пагубное воздействие «не только на здоровье его, но также и на душевное его состояние».
Но… «Много горечи, боли и разных невзгод забывалось в искренней беседе за этой незатейливой трапезой, – вспоминал об этих собраниях артист В. В. Самойлов. – Тут Кукольник Нестор, который тогда был в моде, вдохновлял и увлекал нас своими стихотворениями; Михайло Глинка вызывал слезы у присутствующих, певши свои задушевные романсы…» [193].
На рауты у Кукольников собиралось до 50–70 человек: здесь бывали и скульптор граф Федор Толстой, и художник Карл Брюллов, и его брат архитектор Александр Брюллов, и художники С. Ф. Щедрин и И. К. Айвазовский, певцы А. П. Лоди и О. А. Петров, поэт Т. Г. Шевченко, музыкальный критик, композитор князь В. Ф. Одоевский и скульптор И. П. Витали, критик В. Г. Белинский, соиздатель некрасовского «Современника» И. И. Панаев, композитор А. С. Даргомыжский, актеры Александринского театра братья В. А. и П. А. Каратыгины, В. В. Самойлов и друг Глинки музыкант-любитель Е. П. Штерич, писатель граф В. А. Соллогуб и еще многие, многие другие.
Есть неизменная семья!
Мир лучших дум и ощущений!
Кружок наш, добрые друзья,
Покрытый небом вдохновений.
И той семьи не разлюблю,
На детский сон не променяю!
Ей песнь последнюю пою —
И струны лиры разрываю.
Это строки «Прощальной песни» из вокального цикла «Прощание с Петербургом» (музыка М. И. Глинки, стихи Н. Кукольника). В этой песне наиболее точно отразилось отношение Глинки к «братии» – содружеству художников, музыкантов и литераторов. «Прощальной песне» предшествует двойное посвящение: «Слова посвящены Михайле Ивановичу Глинке. Музыку друзьям посвящает Глинка». По мнению А. Н. Серова, «мысль стихов» «Прощальной песни» принадлежала композитору. Облеченная Н. В. Кукольником в поэтическую форму, она выражала то состояние духа Глинки, в котором он находился, бывая у него и в обществе других представителей «братии».
Нестор Кукольник был автором одиозно знаменитой драмы «Рука всевышнего отечество спасла». Одобренная в высших правительственных сферах и самим Николаем I, драма эта была с особой пышностью поставлена на сцене Александринского театра. Однако в журнале «Московский телеграф» Полевой опубликовал на нее уничижительную рецензию, в которой, в частности, говорилось «рукоплескания зрителей не должны приводить в заблуждение автора». Журнал был закрыт, а Полевой – сослан. В обществе ходила эпиграмма:
Рука всевышнего – три чуда совершила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого уходила.
«Имя Кукольника гремело в журналах и обществе, – писал в своих «Литературных воспоминаниях» И. И. Панаев. – Он становился авторитетом, близко сошелся с Брюлловым и Глинкою и уже довольно равнодушно смотрел на фалангу своих поклонников, которые делались ему бесполезными.
Каждое чтение нового произведения оканчивалось ужином и шампанским. Кукольник любил сам пророчествовать о себе на дружеских сходках: – Пушкин, бесспорно, поэт с огромным талантом, гармония и звучность его стихов удивительны, но он легкомыслен и неглубок. Он не создал ничего значительного; а если мне Бог продлит жизнь, то я создам что-нибудь прочное, серьезное и, может быть, дам другое направление литературе…».
Мы так подробно останавливаемся на «кукольниковской братии» не только потому, что это была среда, окружавшая Глинку, но и потому, что, возникнув тогда, когда еще не было нынешнего уровня средств массовой информации для так называемой раскрутки, это явление сохранилось и по сию пору, быть может, даже и приумножив свои негативные черты.
