И более о странном не мечтал никто. Алтанхан, князь Тумэта, самый сильный и знаменитый из внуков Даянхана, создал прочное, богатое, сильное владение, но идти дальше не рискнул, сознавая, что китайцы так или иначе погубят. Прочие добились меньших успехов, но рассуждали так же. А потом главной проблемой стали маньчжуры, справедливо рассудившие, что им с монголами в одной берлоге не выжить, и начавшие обкусывать соседей. Первым рухнул Юг. Храбый и мудрый Лигданхан с сыном Эчже, проиграв коалиции прикормленных маньчжурами родственников, погибли, родственнички избрали ханом маньчжурского владыку, и южная Монголия навсегда стала частью Империи Цин.
С прочими пришлось повозиться. На сей раз попытку объединения предпринял запад. Ойратский Батур-хунтайджи («хан всех князей») попытался убедить владык Халхи в том, что поодиночке не устоять, и почти сумел: 44 владения дали согласие поднять его на белой кошме. Но ненадолго. Какая бы династия ни сидела в Чжуннанхай, политика Китая неизменима, и в степи вновь брат пошел на брата, а когда сильная (ибо единая) Джунгария, как именовалось ханство ойратов в 1688-м, при великом Галдане-Бошокту, попыталась поставить точку силой, западные князья предпочли лечь под Цинов, которые были далеко и казались милостивыми.
Впрочем, далекую северную периферию, граничившую как с Джунгарией, так и с Халхой, весь этот эпос волновал мало. Разве что эхо докатывалось. Жившие там племена, именовавшиеся сперва «хойин иргэн» и «кэхэрин», а потом, обобщенно, «бураа’д», то есть «лесные», были мало связаны с владыками степи, а после смерти Даянхана вообще отдалились. Хотя и пребывали в зависимости от князей Халхи, будучи их «кыштымами». Это была очень интересная система зависимости, немного похожая на европейскую классику с феодальной лестницей, обязанностью вассала служить и платить, а сеньора – защищать и помогать, и принципом «вассал моего вассала – не мой вассал».
Но не совсем, потому что в отношениях «высший – низший» пребывали не люди, а целые кланы и племена. При этом племена, имевшие кыштымов (тунгусы и тыва-сойоты), сами могли быть кыштымами сильных соседей, а у тыва и тунгусов, в свою очередь, были свои кыштымы (конечно, не монголы). По традиции, кто свои обязанности исполнял исправно, мог рассчитывать на спокойную жизнь (много позже, уже состоя в подданстве России, некоторые бурятские кланы просили начальство позволить давать ясак не только «белому царю», но и соседнему кутухте, «дабы от мунгальских людей разоренья им не было»).
Вот в такой-то край пришли и в такую-то ситуацию окунулись в первой четверти русские, медленно продвигавшиеся к Байкалу по двум направлениям, с севера и с юга, но в основном, конечно, с севера. К «Братской землице» шли без спешки, но и без остановок. По слухам, у «моря» жили племена, богатые не только «мягкой рухлядью», но и серебром, а это значило, что ясак эти племена должны платить Москве, а не тем, кому платят, кто бы это ни был. Кроме того, у всех «экспедиций» были четкие инструкции искать дорогу в Китай, и уже не было секретом, что от Байкала до Китая если и не рукой подать, то близко к тому. А поскольку по пути в подданство России приводились тунгусы, кыштымы бурятских кланов, – против чего тунгусы, кстати, не возражали, поскольку «царева дань» была много ниже той, что они платили бурятам, – в связи с чем возникал конфликт интересов, столкновение было неизбежно.
Что-то теряешь, что-то находишь…
Имелись однако и нюансы. С одной стороны, русские, будучи наслышаны о бурятах от тунгусов, знали, что идут в края, где живет народ, вооруженный не хуже, а то и лучше, чем боотуры саха, но гораздо более многочисленный, и были настроены вести себя осторожно. Их, в конце концов, было пугающе мало (даже к концу века на всю Северо-Восточную Азию, Прибайкалье и Приамурье – не более 25 000 человек, а в первый период вообще намного меньше). С другой стороны, бурятские тайши, хотя вовсе не горели желанием терять своих кыштымов, а тем паче сами чьими-то кыштымами становиться, были (тоже от тунгусов) наслышаны о «непобедимости» казаков и их «огненных стрелах». К тому же они и так кыштымствовали под князьями Халхи, а постоянные войны в Монголии («бой у тех мунгальцев живет мало не по вся годы с китайскими людьми») вынуждали традиционных сюзеренов постоянно повышать размер дани. А потому уйти под не слишком обременительную русскую опеку казалось заманчивым. Так что первые встречи завершились на удивление мирно. Информация тунгусских старшин, еще в 1626-м сообщивших атаману Максиму Перфильеву, что «ждут братские люди к себе государевых служилых людей, а хотят великому государю братские люди поклонитися и ясак платить и с служилыми людьми торговатися», подтвердилась. Не считая незначительных, вполне случайных эпизодов, к обоюдному на первых порах удовольствию. А на вторых все усложнилось. Дело в том, что, ничего не имея против статуса кыштымов и умеренного ясака, тайши были немало шокированы, увидев, что русские, по мере продвижения, строят на их землях острожки. Такое ранее в заводе не было, и на такое они не рассчитывали.
Поэтому первый восторг сменился сперва недоумением, а затем и отторжением, даже когда русские изо всех сил демонстрировали максимум миролюбия. Например, в 1630-м воевода князь Шаховской вернул бурятам их семьи, «без закону» захваченные красноярскими казаками (славившимися своим беспределом на всю Сибирь), а буряты в ответ привезли много мехов. После чего воевода решил, что дело в шляпе, но очень ошибся. «Братские люди» решили, что людей им отдали за выкуп, объяснений, что это не так, не приняли (возможно, такое просто в их понимание не вмещалось), а когда князь намекнул насчет присяги, заявили: «Пока городки стоят, шерть не дадим, а де их, служивых людей зовем к себе битца». Вот не нравились им острожки, да и все тут.
Брыкались. Правда, не сказать, что последовательно. Например, знаменитый Ойлан-тайша, иными исследователями представляемый ныне как «патриот, защитник национальной независимости и борец с колонизаторами», в ходе всей своей илиады только и делал, что бегал туда-сюда. То «складывал присягу» и героически, хотя и неудачно, нападал на острожки, то «прибегал» в те же острожки, прося «отдать вины и помочь супротив мугальцев, от которых спасу нет». Впрочем, эти редкие конфликты, хотя случалось всякое (первая попытка построить Братск в 1634-м завершилась провалом и потерями), не часто принимали слишком уж острые формы. Куда прискорбнее было другое. При всем понимании Москвой специфики обстановки и при всей взвешенности ее инструкций, предписывавших «ласку и меру», возможности центра хоть как-то контролировать исполнение его указаний на местах в тот момент равнялись почти нулю, а местные кадры были, скажем так, мало дисциплинированны.
Не мы такие, жизнь такая…
Уже говорил, когда речь шла о Чукотке, но не грех повторить: первопроходцы были разными. Вся палитра характеров в полном объеме, с оттенками. Фигуры сплошь яркие, самобытные, и все до одного отнюдь не гуманисты. Конечно, садисты по духу, типа Пояркова, случались редко. Холодные, прагматичные, по принципу «Не мы такие, жизнь такая», вроде Ерофея Хабарова, при необходимости выжигавшие дотла и резавшие начисто, ибо раз так, то не доставайся же ты никому, – чаще. Однако и самые нормальные, даже остепенившись и вступив на государеву службу приказчиками или еще кем, жили по особым правилам, не видя разницы, кто есть кто. Вот, скажем, челобитная «бедных и беспомощных и до конца разоренных сирот», пашенных крестьян Нижнебратского и Балагановского острогов на имя Тишайшего, поданной в 1658-м в съезжую избу Енисейска на того самого Ивана Похабова. Люди (в том числе и старосты, и целовальники) давно уже отмучились, а читать, если хоть чуть-чуть вникаешь, по сей день больно и страшно. По сути, это не «злоупотребления», как изящно оформлено публикаторами, а полный набор статей УК. Кроме разве убийства, но это, видимо, случайно. И притом страшные кары, – вплоть до батогов и отсечения пальцев, – за попытки в полном соответствии с законом подать жалобу. А ведь речь не о ком-то, а об одном из лучших, тех, кому за державу обидно. О человеке, мало что основавшем Иркутск и наукой лаурированном, – река Похабовка течет и нынче, – так и вообще, по словам Алексея Мартоса, «хотя нрава был беспокойного, характера сердитого, но по всем своим действиям заслуживает быть внесенным в небольшой и почетный список настоящих государственных людей».
Под стать руководству был и личный состав. В каких-то острожках стояли гарнизоны из стрельцов и «государевых» казаков, переведенных из уже освоенных мест, и в этом случае имелся какой-то порядок. Но не так уж редко срочность задания вынуждала лидеров новых экспедиций объявлять «прибор охочих людей», не глядя на предыдущий послужной список и вообще не задавая ненужных вопросов, и вот эти-то «новоприборные», в общем, мало отличались от татей с большой дороги, каковыми, в сущности, и были. Со всеми из сего факта проистекающими последствиями: скажем, в июне 1627 года казаки будущего гарнизона будущего Красноярска «не таясь» разграбили обоз отставного енисейского воеводы Ошанина, возвращавшегося «на Русь», сказав при этом, что «воевода де жив и цел, и на том пусть себе рад будет». Управляться с такими подчиненными было сложно. Могли и забить до смерти, как весной 1629 года забили атамана Ивана Кольцова, сына знаменитого Ивана Кольцо, «мужа нравного, на руку и расправу тяжелого, в сабельном бою искусного».
