У меня адвоката не было. Я говорила сама за себя. И защитительная речь моя была очень короткой.
- Граждане судьи! - сказала я. - Товарищ защитник не учел одного обстоятельства! (Я чувствовала свою подлость, но надо было как-то спасать положение.) - Катюшу Маслову судил суд царский. Подавая же жалобу на Евдокию Дутлову, я знала, что суд советский отнесется к ней милостиво. Я не желаю, чтобы ее наказывали за те вещи, которые она взяла у меня. Я желаю только, чтобы ее выселили из моей квартиры, так как мне неприятно стало с ней жить. Что же касается переработки, то ведь прежде гражданка не жаловалась на переработку, а пожаловалась только после того, как украла у меня вещи...
И суд советский, "справедливый и милостивый", дал ордер о выселении гражданки Дутловой и освободил ее от ответственности за кражу.
Да, трудно было не лгать, живя в советской России, но чтобы спасти работу, иногда даже свою и чужую жизнь, - все мы лгали. И совесть растягивалась, как резина...
Не только опасность превратиться в обыкновенные советские учреждения, но и опасность разгрома постоянно висела над толстовскими учреждениями.
Толстовский музей, директором которого я была назначена после отъезда Тани за границу, был в лучших условиях, так как находился под защитой центра. Ясная же Поляна была под постоянным наблюдением нескольких десятков местных коммунистов. Как мухи, вились они над усадьбой, стараясь найти слабые места в нашей организации, в которые можно было бы нас ужалить. И хотя я и отмахивалась от них постановлением ВЦИКа и каким-то мифическим договором между ВЦИКом и мною, тем не менее я не переставала ни на минуту ощущать грозящую нам опасность.
Мысль о праздновании столетия со дня рождения отца (1828-1928) явилась у нас главным образом как самозащита. Коль скоро Советы согласятся устроить празднование, пригласить иностранных делегатов и удастся даже и за границей нашуметь этим юбилеем, Советам придется некоторое время считаться с именем Толстого, и, таким образом, нам удастся сохранить толстовские учреждения в неприкосновенности.
Мы подали докладные записки и сметы еще в 1926 году. План был разработан грандиозный:
- Издание Госиздатом совместно с редакционной группой Черткова и Товариществом изучения творений Толстого первого Полного собрания сочинений отца, в 90-93 тома. Сюда должно было войти все пропущенное ранее цензурой: его дневники, письма, неизданные произведения, варианты и прочее.
- Реорганизация Толстовского музея, перевод его в каменное здание, пополнение коллекций и прочее.
- Ремонт зданий в Ясной Поляне, дома-музея, флигеля, бывшего скотного двора, построенного Волконским, восстановление всего дома-музея в прежнем его виде (1910 года). Постройка школы-памятника Толстому, больницы, общежития для учителей и многое другое.
Был назначен специальный юбилейный комитет под председательством Луначарского. В него вошли Чертков, Гусев, представитель от яснополянского крестьянства, председатель тульского губисполкома, профессор М. Цявловский и другие. Комитет должен был продвигать все сметы во ВЦИКе и Совнаркоме, быть главным инициатором всего юбилейного дела. Но на самом деле комитет собрался раза два-три и почти ничего не сделал.
Да и трудно было что-либо сделать. Денег не было. Хозяйство Ясной Поляны, в 1925 году перешедшее от артели в ведение музея-усадьбы, едва-едва себя окупало. С самого начала существования наркомпрос был всегда самым бедным ведомством. Сметы подавались из года в год, но удовлетворялись лишь в малой части.
Первое крупное ассигнование на школу было сделано в 1925/1926 сметном году. Вместо того чтобы строить школу, я закупила рощу в Калужской губернии и поручила агенту по лесным заготовкам заготовку дров. На следующее лето 1926 года мы вызвали юхонцев из Калужской губернии и приступили к выделке и обжиганию кирпича.
Наркомпрос был поставлен в тупик, когда получил отчеты о заготовке нескольких вагонов леса и выработке кирпича. По всей вероятности, ни одна школа не представляла еще подобных отчетов. Я представила доказательства, что на тульских заводах кирпича купить нельзя было и цена его была, вместо прежних довоенных 7 рублей, 70-80 рублей тысяча; и наркомпрос объяснениями моими удовлетворился.
Сделали миллион кирпича, вывели стены, и опять не хватило денег. Рабочие руки стоили недорого, но заработная плата рабочих увеличивалась чуть ли не на сорок процентов надбавками: на спецодежду, страхование, союз, банные деньги, культурно-просветительские расходы и прочее.
С рабочими были постоянные неприятности. Партийцы из профсоюза строительных рабочих то и дело наведывались и возбуждали рабочих против заведующего работами: то не выдали спецодежду вовремя, то переработали, то жалованье уплатили не по тому разряду.
Я металась со сметами между Ясной Поляной и Москвой. С одного заседания на другое. То по издательству Полного собрания сочинений, то по Толстовскому музею, то по Товариществу изучения творений Толстого, в Ясной Поляне школьные совещания сменялись совещаниями по детским садам, по музею, по организации больницы.
А денег все не было.
Наконец я решила во что бы то ни стало добиться толку. Надо было увидеть Сталина.
Мне пришлось съездить несколько раз в Москву, прежде чем я добилась аудиенции. Любезный секретарь каждый раз находил какую-нибудь причину, чтобы Сталин меня не принял.
Но я настойчиво добивалась своего.
ЦК партии помещался в большом доме в одном из переулков около Никольской. Внизу у входа меня остановили.
- Простите, товарищ, разрешите осмотреть ваш портфель.
- Пожалуйста.
Под щупающими глазами красноармейца я вошла в подъемную машину.
- К товарищу Сталину? Сюда, пожалуйста!
Маленькая приемная. Кругом три кабинета: Сталина, Кагановича и Смирнова.
Очень любезная немолодая секретарша.
- Немного подождите. Товарищ Сталин занят.
Бесшумно отворяющиеся двери. Посетители направляются большей частью ко второму секретарю - Кагановичу. Чувствуется, что он играет крупную роль, гораздо крупнее, чем третий секретарь - Смирнов.
Я не слыхала, как открылась дверь и вошел секретарь Сталина - молодой, необыкновенно приличного вида человек.
- Пожалуйста!
Громадная длинная комната, и в конце ее одинокий письменный стол. Сидевший за столом человек поднялся и, обойдя стол слева, пошел мне навстречу.
- Садытесь, пожалуйста! - сказал он с кавказским акцентом. - Чем могу служить?
Я сказала ему о предполагаемом юбилее, об общем плане и необходимых средствах для осуществления этого плана.
- Для меня важно решение вопроса, - сказала я, - будем ли мы что-либо делать или нет? Если да, то нужно немедленно провести ассигновки. Если не будем, то так мне и скажите, но я тогда не несу никакой ответственности...
- Сумму, которую юбилейный комитет просит, - не дадим. Но кое-что сделаем. Скажите, какую минимальную сумму нужно, чтобы осуществить ну... самое необходимое.
Как я вспомнила, комитет первоначально запросил около миллиона рублей. Я быстро прикинула, что нам нужно в первую очередь: достроить школу, больницу, общежитие для учителей, ремонтировать такие-то здания, - и сказала ему.
- Хорошо, постараемся.
Для меня было ясно, что ему хотелось, чтобы я скорее ушла. Толстой, толстовские учреждения были ему безразличны. Большевики смотрели на этот юбилей как на средство пропаганды за границей и думали о том, как бы им отделаться от этого подешевле.
По внешности Сталин мне напомнил унтера из бывших гвардейцев или жандармского офицера. Густые, как носили именно такого типа военные, усы, правильные черты лица, узкий лоб, упрямый энергичный подбородок, могучее сложение и совершенно не большевистская любезность.
Когда я уходила, он опять встал и проводил меня до двери.
Мужики редко приходили на усадьбу, а коли приходили, то все больше по делу. В школу они тоже не любили ходить. Разве только когда мы ставили спектакли, устраивали концерты.
Разговоры всегда сводились к одному: "Ну как, Александра Львовна, большевики-то скоро кончатся?" Точно про погоду спрашивали: "Как слышно, погода-то скоро установится?"
- Никаких сил уже не стало. Терпеть невозможно! - говорил один. - Вот коллективы эти пошли таперича. В коллектив пойти - неохота, не пойти - все равно житья тебе не будет. Лучшую землю - коллективу, луга - коллективу, лес опять все коллективу... А знаете, кто первый пошел? Самая рвань! Ванька Баран, пьяница, безобразник, Бориска хромой, тоже лодырь, пьяница. Ну Тит Иванов, тот по нужде, никак нельзя ему иначе, а то за кулака сочтут... Но и Тит Иванович уже спохватился, да поздно: дом у него каменный, двухэтажный, как он его на коллективную землю переносить будет? Войну хошь бы Бог послал...
