Что в тюрьме бьют - об этом до нас и на воле доходили слухи, что в тюрьме пытают - тоже слыхали мы за достоверное. Но здесь впервые услышали мы собственными ушами вопль истязаемого. Следовательские комнаты были в третьем этаже над нами. Из открытой форточки одной из таких комнат и донеслись до нас эти вопли.
Пытки применялись, несомненно, и раньше, в ГПУ, но как исключительное явление, если не считать пресловутых массовых "парилок", в которых выпаривали у "буржуев" золото и доллары в середине двадцатых годов. Но вот в те же годы поэт Николай Клюев попал на три дня в "пробковую комнату" петербургского ГПУ и потом с ужасом рассказывал о своем там пребывании. Для чего-то и для кого-то была устроена ведь эта комната, не миф, а доподлинная правда. Рассказывали о разных формах пыток, например, о системе допросов "конвейером", но все это были только рассказы. Теперь же нам суждено было стать свидетелями, а многими и страдательными участниками ряда ничем не прикрытых пыток: ими, по приказу свыше, ознаменовал себя "ежовский набор" следователей.
Впрочем, должен сразу оговориться: пыток в буквальном смысле - в средневековом смысле - не было. Были главным образом "простые избиения".
{271} Где, однако, провести грань между "простым избиением" и пыткой? Если человека бьют в течение ряда часов (с перерывами) резиновыми палками и потом замертво приносят в камеру - пытка это, или нет? Если после этого у него целую неделю вместо мочи, идет кровь - подвергался он пытке, или нет? Если человека с переломленными ребрами уносят от следователя прямо в лазарет - был ли он подвергнут пытке? Если на таком допросе ему переламывают ноги и он приходит впоследствии из лазарета в камеру на костылях - пытали его, или нет? Если в результате избиения поврежден позвоночник так, что человек не в состоянии больше ходить - можно ли назвать это пыткой? Ведь всё это - результаты только "простых избиений"! А если допрашивают человека "конвейером", не дают ему спать в течение семи суток подряд (отравляют его же собственными токсинами!) какая же это "пытка", раз его даже и пальцем никто не тронул! Или вот еще более утонченные приемы, своего рода "моральные воздействия": человека валят на пол и вжимают его голову в захарканную плевательницу - где же здесь пытка? А не то - следователь велит допрашиваемому открыть рот и смачно харкает в него как в плевательницу: здесь нет ни пытки ни даже простого избиения! Или вот: следователь велит допрашиваемому стать на колени и начинает мочиться на его голову - неужели же и это пытка?
Я рассказываю здесь о таких только случаях, которые прошли перед моими глазами, но спорить о словах не буду: пусть это были не пытки со сложными средневековыми инструментами, пусть таких пыток не было. Буду говорить поэтому не о пытках, а об истязаниях: под это слово одинаково подходят случаи и "простого избиения", и лишения сна, и перелома ребер, и плевания в рот, и перелома ног, и обливания головы мочой. Свидетельствую: никаких орудий пыток ни на Лубянке, ни в Бутырке я не видел и {272} о них не слышал (они были, суди по рассказам, в Лефортовой тюрьме). Но одновременно с этим заявляю: все те случаи физических и моральных истязаний, которые десятками прошли перед моими глазами, сводились к той же цели, что и пытки - вынудить сознание в несовершенном преступлении. Средневековой "ведьме" надевали на ноги "испанские башмаки", утыканные внутри гвоздями, и раскаляли их, ведьма "сознавалась" и ее сжигали на костре. Современного "шпиона" или "вредителя" бьют резиновыми палками, плюют ему в рот, неделю не дают спать - он во всем "сознается" и идет на расстрел или в лагерь. Велика ли разница? Все дороги ведут в Рим!
Повторяю: все перечисляемые мною случаи - не рассказы, слышанные из третьих и десятых уст, - а впечатление очевидца. Несколько случаев из многих десятков - приведу, выбирая наиболее типичные. Оговорюсь только: далеко не все фамилии истязаемых остались в моей памяти, чаще помню прозвища, под какими они слыли в наших камерах, - но это дела нисколько не меняет.
В жаркое лето 1938 года распахнулась дверь нашей камеры No 79 -и дежурный впустил нового заключенного, средних лет человека в военном френче, на костылях. Он представился:
- Позвольте познакомиться, товарищи: Гармонист!
Помню, я удивился: такое типично русское лицо и такая типично еврейская фамилия! Но я ошибался - это была не фамилия, а профессия: он был баянистом в знаменитом московском "Красноармейском хоре песни и пляски". Мы набросились на новую "газету", и хотя не узнали от него никаких политических новостей, так как он пришел к нам не "с воли", а из этапных скитаний по разным тюрьмам, однако с немалым интересом выслушали мы одиссею "Гармониста": - это стало его камерным прозвищем.
Он был знаменитым виртуозом на баяне, первым {273} из шести баянистов "Красноармейского хора песни и пляски". Хор этот недавно, летом 1937 года, совершил триумфальную поездку в Париж, на всемирную выставку. Вернувшись на родину, часть хора отправилась в турнэ по Сибири. В Хабаровске Гармонист имел несчастье крупно поссориться с председателем "месткома" хора, приставленным к хору видным агентом НКВД. Дело дошло до взаимных оскорблений действием. На другой же день Гармонист был арестован и полгода подвергался допросам в хабаровском застенке. Его надо было в чем-то обвинить, но в этом отношении теткины сыны никогда не испытывают никаких затруднений; тюремная поговорка гласит: "был бы человек, а статья пришьется". Вот к Гармонисту и "пришили" обвинение по одному из параграфов пресловутой статьи 58-ой: обвинение в "индивидуальном терроре".
По его рассказам - несколько лет подряд, в Москве, вызывали его на вечеринки, то к Сталину, то еще чаще к Ворошилову: эстетические вкусы в Кремле стоят как раз на таком уровне, чтобы услаждаться игрою виртуоза на баяне. За последние перед арестом два-три года Гармонист, по его словам, приглашался к кремлевским владыкам не менее раз шестидесяти. "Бывало по вечерам, а то и в середине ночи - за мной автомобиль: везут на домашнюю вечеринку к Климу (Ворошилову), либо к самому Сталину. Поиграешь им, а потом с ними же да с гостями за одним столом и ужинаешь"...
Хабаровский НКВД обвинял Гармониста по этому поводу в террористическом умысле: он-де ездил к Ворошилову и Сталину каждый раз с револьвером в кармане, и если не произвел террористического акта, то лишь потому, что каждый раз мужества нехватало - все шестьдесят раз подряд. Чтобы Гармонист сознался в этом "задуманном, но не совершенном преступлении", к нему обратились с обычными аргументами в виде резиновых палок, а он заупрямился и сознаться не пожелал. Били его нещадно. Пыток не применяли: было простое {274} избиение. Во время одного из таких "допросов" ему переломили обе ноги ниже колен и замертво отнесли в лазарет. Вышел он оттуда на костылях - и был этапным порядком отправлен в Москву, ни в чем не сознавшийся. В нашей камере Гармонист каждую пятницу неустанно строчил заявления на имя Ворошилова, в твердой надежде, что "Клим не выдаст и выручит". С одинаковым успехом он мог бы адресовать послания и на луну. Следователь, конечно, просто отправлял их в сорную корзину. Месяца через три меня увели из этой камеры и дальнейшая судьба Гармониста мне неизвестна.
Но эти "допросы" имели место в далеком Хабаровске. Нам незачем было ходить так далеко: эти юридические методы были у нас перед глазами.
В апреле 1938 года меня из камеры No 45 повезли на допрос из Бутырки на Лубянку, где я неделю провел в битком набитом "собачнике". Рядом со мной на голом каменном полу лежал мой сокамерник, пожилой русский немец, коммунист, "красный директор" треста "Пух и перо" (я прозвал его, по Кузьме Пруткову, "Daunen und Federn"). Обвиняли его по пункту 6-му статьи 58-ой - в шпионаже, а заодно уж и во вредительстве, и стали его ежедневно водить из собачника на допросы в следовательскую камеру. Возвращался он оттуда иногда на собственных ногах, а иногда и на носилках. Пыток не было, было простое избиение. В собачнике была дикая жара и теснота, мы лежали в одних рубашках, я - спиной к спине с несчастным "Daunen und Federn". Моя рубашка стала прилипать к телу, я думал - от пота, оказалось - от крови, обильно сочившейся из его исполосованной спины. Нас вместе с ним отвезли на "Черном вороне" обратно "домой", в Бутырку, где поместили в новой камере No 79, откуда его немедленно же отправили в лазарет. Недели через две-три он снова появился в камере тенью прежнего человека, ходил с трудом, кашлял кровью, сломанные ребра еще не срослись.
{275} Пришлось снова положить его в лазарет, откуда он уже не вышел: месяца через два мы узнали из нашей банной почты о его смерти.
Майор охранных войск НКВД, приволжский немец Сабельфельд, сидевший в это же время в камере No 79, подвергался таким же "допросам" уже в самой Бутырке зачем так далеко возить! Еще не так давно сам он, хотя и по-иному, крутобойничал, а теперь пришлось испытывать все это на собственной шкуре. Обвинялся в шпионаже в пользу Германии. С "допросов" возвращался в камеру избитый и даже со следами юридических методов допроса на лице, что, вообще говоря, редко бывало: следователи предпочитали работать над менее видными частями тела, а Сабельфельд иной раз возвращался из следовательской с опухшим лицом, и с синяками под глазами, с исцарапанными щеками. Долго терпел, не сознавался - и, наконец, доведенный до отчаяния, решил объявить голодовку. Голодал дней десять (очень трудное дело в общей камере, где кругом едят) и был вызван к следователю:
