— Звезду хоть сыми с шапки, нехристь! — плюнул Федор в сторону Федьки.
Звезду Федька снимать не стал, но покосился: за какое дело браться?
— Запрягай коней, ирод! Снопы вози!
Под вечер Синенкины и Есауловы хлебали в степи кулагу из общей чашки. Федька не лез ложкой раньше отца и Спиридона. Федор и сыну налил кружку дымки — парень растет. Ночью съездил в станицу, привез сыну новые сапоги и теплую одежду — война никак не кончается, а дело идет к холодам.
К балагану Федор вернулся не один — с Михеем, встретившим его на лунной дороге. Федор шепнул Спиридону, и тот вышел к Михею.
Тихо и долго разговаривали братья, сохраняя перемирие. Бабы в балагане чутко прислушивались, но долетали только отдельные слова, фразы.
— Советам теперь не устоять…
— Белые генералы не удержатся… Юденича выкинули в Эстонию…
— А Колчака уже не остановить…
— Это по воде вилами писано…
— Уже известно, кого Деникин будет короновать на царство…
— Не удержится…
— Дай-ка твоего табачку…
На заре к балагану подъехал третий брат.
Спиридон спросил:
— Ты за белых или красных, Глеб?
— Я сам по себе, самостоятельный. Мне всякая власть — нож острый. Шкуро тоже хлебушек подметает подчистую. Опять же мобилизации. И когда это кончится?
— Дело говоришь, Глеб Васильевич, — закурил Спиридон. — Это жизнь райская: ни белый, ни красный — сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?
— Верно гутарит Спиридон: на два стула не сядешь, разве что промеж них, наземь. Два и есть только цвета: белый и красный, — поддерживает брата Михей.
— И собирается белый цвет на Москву несметной силой! — говорит Спиридон.
— Вот увидишь, обломают они зубы о рабочие штыки: московский да питерский пролетариат — железный. Два года уже удерживают столицы. И мой тебе совет, от души, не ради агитации: бросай, Спиридон, косу, захватывай верных тебе казаков и чеши к нам в полк — командовать будешь ты, я буду комиссаром.
— Где он, полк? — насторожился сотник.
— Ушлый ты, братец! Приезжай — увидишь.
— Так куда ехать?
— Не хитри, не с бабой, приезжай в любую балку — встретим. Решайся перемирие кончается. Не вернется Россия к старому, попомни мои слова.
— Не могу. Вроде измены получится.
— Нет тут измены для народа. Наоборот, получишь от народа награду.
— Нет, чужой буду у вас… как чужой и тут.
— Поедем, Спиря, — горячо просит брата Михей.
— Я уеду, а Фольку с Васькой повесят.
— Бери их с собой!
— А мать?
— Скроется.
— Поедем, Глеб? — повеселев, спрашивает Спиридон.
— А скотину на кого оставлю? Нет. Воюйте уж вы, командиры.
Спиридон, однако, оседлал своего коня. Михей тоже взял седло и стал ловить свою белоногую кобылу, резвую и норовистую. Она не давалась даже Глебу, коноводу.
Невдалеке послышались выстрелы. К балагану подлетел Федька.
— Дядя Михей, спасайся, за мной скачут белые!
Кто-то нарушил перемирие. Белые всадники приближались. Михей беспомощно стоял с седлом в руках.
— Не судьба, Михей! — сказал Спиридон. — Скачи живо. Брось кобылу. Садись на моего, твоей не уступит. Месяцем зовут!
— А мою Зорька! — Михей вскочил на коня и помчался за Федькой.
Глеб держал своего коня, который мог увязаться за Михеем, а Спиридон уже ласково потрепал гриву Зорьки — кобыла неожиданно присмирела, услышав топот, и новому хозяину далась.
— Кто тут был? — подскакали белые конники.
— Два пацана, станичники, — ответил Спиридон.
— Вот мать иху так! Ночью прибыл какой-то полковник и разматерил атамана и есаула за перемирие — красных, говорит, тут на одну понюшку не хватит, а вы с ними миры заключаете.
— Что за полковник?
— По фамилии Арбелин.
— Эге, — свистнул Спиридон, — знакомая фамилия, служили мы у него в полку. Где он квартирует?
— Наверное, в «Бристоле», а может, и в «Гранд-отеле».
— Это шишка крупная, тут он неспроста, надо с ним повидаться.
— Уже слышно: всем идти на Москву — и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет — всем под ружье.
— Всю жизнь казаки шли на Москву — и ни разу не взяли! — говорит Спиридон.
— Ты к чему это, сотник? — покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?
— К тому, что теперь непременно возьмем, — опустил глаза сотник.
— Выпить есть? — спросил волчак.
— Вон у хозяина спроси, — Спиридон показал на Федора.
— Ваши бабы? — облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.
— Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.
Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.
По причине болезни печени князь Арбелин прибыл в станицу подлечиться целебной водой. Заодно возглавил тощий гарнизон, инвалидную команду. Все боеспособные силы ушли на северный фронт. Наступал самый решительный момент гражданской войны — поход Деникина на Москву.
За последние годы Арбелин почти не изменился, по-прежнему не сделал никакой карьеры и даже чином не вырос. Служил он давно по инерции. Его княжеское происхождение и философия — а он был философом — никого не интересовали. В белой армии была масса офицеров из низов, взводных ванек, и им вряд ли пришлись бы по душе аристократические теории князя.
Белый комендант занял люкс в «Гранд-отеле», свез туда половину курортной библиотеки, запасся винами, толковым поваром и искал хорошее общество. В станице он встретил знакомого Александра Синенкина. Арбелин принадлежал к тому типу людей, о которых сказано, что их сгубило салонное остроумие. Его конек — фраза. Похлебывая из тонкого бокала, в мерцании свечей и золотых корешков книг, князь просвещал станичных собеседников. Кроме Александра, к нему приходили по вечерам новоиспеченный директор курортов, несколько медиков, имеющих частные лечебницы, две-три дамы сомнительной репутации, занесенные сюда ветром войны.
— Господа! Главное: происхождение. Вот и наш уважаемый агроном Александр Федорович утверждает, что все дело в корне. Однажды мы с ним оказались в чужом городе и изучали по книгам древнейшее дно моря, некогда плескавшееся на месте Кавказа. Мы «штурмовали» с ним белые твердыни Эльбруса, «разыскивали» в старых моренах стоянки первых людей и пришли к выводу, что Кавказ — легендарная, оставшаяся лишь в преданиях родина, праколыбель человечества.
Поскольку это был главный постулат новой теории князя, тут станичный философ возбуждался, начинал ходить по яркому ковру, поднимая палец к голове.
— Я допускаю, что цветные расы действительно произошли от обезьяны. Что касается меня и, вероятно, вас, господа, то мы произошли не от обезьяны, а от белого бого-человека, прилетевшего из глубин Вселенной. Богочеловек поселился, естественно, на горах, дал начало горному человеку-гиганту, от которого пошел европейский мир, германцы, отслоившие от себя франков, саксов, бриттов, скандинавов.
Арбелин старался говорить красочно, воздействуя на слушателей своего салона.
— Господа, ясно, как день, нет никакого бога, иначе бы он вмешался в богомерзкие людские дела…
— Но позвольте, ведь хорошо известно из Писания, что господь отрекся от людей и миром правит сатана, — возражали ему.
— Нет, не было и не будет никакого бога, — утверждал Арбелин, радуясь тому, что скажет дальше. — Но, господа, тот, кто отрицает бога, выбивает у людей, идущих в кромешном мраке, последнюю свечу!
С этим были согласны все.
Гости князя с удовольствием поглощали баранину, паштеты и фрикассе, временами поддакивая из вежливости. Они заметили, что к своим обязанностям комендант нескольких городов и станиц относился спустя рукава, и решили, что князь посчитал дело очищения России от большевизма уже решенным, телеграф приносил вести о беспримерном победоносном движении казачьего войска на север. Но князь и телеграммы просматривал вполглаза. Он спешил высказаться, прослыть гением салонным.
— Возьмите жизнь горца, аборигена Кавказа. Сложенная из каменьев сакля, очажный дым из-под котла, привешенного на цепях, выходит через дыру в крыше. Тут же дети, животные, оружие. Ложе — охапка сена. Случается, что тут же и конь, главная радость, нескончаемое богатство горца. Да, женщина у них угнетена. С неприступных круч носит она на себе вязанки дров, возделывает клочки земли, вручную мелет зерно, одевает и кормит всю семью. Горец стыдится сказать ей ласковое слово даже наедине, а она не может лечь спать раньше, чем вернется муж.
— Какие варвары! — томно лепечет дама полусвета, кокетничая сама с собой.
Казалось, князь ждал этого замечания. С победоносным видом обращается он теперь к даме:
— На Кавказе нет ни прокуроров, ни адвокатов, ни демократии. Здесь все решает клинок и могучий инстинкт здоровья расы. Здесь представления о чести и морали просты, как грани кинжала, который носят все. И режут им не только баранов и обидчиков. Мораль горца не наслаждение, а свобода. Европеец не может соединиться с любимой, переживает, говорит монологи, посматривая, слушают ли его, и в конце концов женится на другой — и доволен. Горец в таком случае ставит кинжал на землю и падает грудью на острие.
