должны только учащиеся средних и старших классов – пионеры и комсомольцы (см., например: Флерина Е.А. Елка в детском саду // Елка: Сборник статей о проведении елки / Под ред. Е.А. Флериной и С.С. Базыкина. М., 1936. С. 12).
На эту специфичность «детской», «фольклорной», «архаической» аудитории, которая относится к игрушке-тексту «как участник игры: кричит, трогает, вмешивается, картинку не смотрит, а вертит, тыкает в нее пальцами, говорит за нарисованных людей, в пьесу вмешивается, указывая актерам, бьет книжку или целует ее», на желание этой аудитории выступать не созерцателем «чужой мысли», а ее активным адресатом обращал внимание Ю.М. Лотман (Лотман Ю.М. Куклы в системе культуры // Избранные статьи: В 3-х т. Т. I. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992. С. 377–378).
Е.В. Душечкина приводит примеры такого «разрушения» и «разграбления» елки детьми вплоть до ее низвержения и полного опустошения (см.: Душечкина Е.В. Русская елка. С. 96–97).
Coe R. When the Grass Was Taller: Autobiography and the Experience of Childhood. New Haven: L., 1984. P. 99.
Такое «окно» не так давно было выставлено в Музее дятьковского хрусталя.
Терещенко А.В. Быт русского народа: В 7-ми т. Т. VII. СПб., 1848. С. 86.
«Елка… вся кругом искрилась и сверкала блестящими вещицами» (Диккенс Ч. Рождественская елка. С. 393); «огромная елка до потолка блестит… золотыми безделушками» (Толстой И.Л. Мои воспоминания. М., 1987. С. 66); «она… сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек» (Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. М., 1980. С. 92).
Овечкин Е.Г. Игрушка как феномен культуры и средство духовного развития // www.pokrov-forum.ru/action/scien_pract_conf/pokrov_reading/sbornik_2000/txt/ovechkin.php.
Шипулина Н.Б. Игра и игрушка в сфере повседневной культуры // Studia culturae: Альманах. Вып. 2. СПб., 2002. С. 206.
Об этом см.: Ершова О. Елочный ассортимент // Игрушка. 1936. № 7. С. 24; Елочные игрушки // Игрушка. 1939. № 10. С. 27–28.
О.Ч. О производстве елочных украшений // Советская игрушка. 1936. № 7. С. 25.
«Вещи, словно антропоморфные боги-лары, воплощающие в пространстве аффективные связи внутри семейной группы и ее устойчивость, становятся исподволь бессмертными» (Бодрийяр Ж. Система вещей. С. 19).
Кинг С. Мертвая зона. М., 2002. С. 191–193.
См.: Сизинцева Л.И. Хронотоп провинциала // Русская провинция: Культура XVIII–XX вв. М., 1992. С. 33.
Об этой традиции писал, в частности, в своих неопубликованных воспоминаниях в 1920-е годы бывший казанский дворянин Б.П. Ильин. См.: Завьялова И.В. Семейная коллекция казанских дворян Ильиных // Казанский посад в прошлом и настоящем: Сборник статей. Казань, 2002. С. 182.
О вещной памяти см., в частности: Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С. 52–58.
Чехов А.П. Елка // Чехов А.П. Соч.: В 18-ти т. Т. III. М., 1975. С. 146.
Симонов К. Стихи. Пьесы. Рассказы. М., 1949. С. 200.
Свет, по утверждению Ж. Бодрийяра, «накладывает на вещи особую значимость, оттеняет их, очерчивает контуры их присутствия» (Бодрийяр Ж. Система вещей. С. 25–26).
См.: Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. I. Первый век христианства на Руси. М., 1995. С. 450–475; Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М., 2001. С.153–154 и др.
Шмелев И. Лето Господне. М., 1991. С. 342–343.
В некоторых исследовательских работах (см., например: O’Konnor K. Culture and Customs of the Baltic States. Westport, 2006. P. 93) и в особенности в популярной литературе типа путеводителей не раз утверждалось, что особые деревья, приуроченные к Рождеству, впервые были установлены ганзейскими купцами на городских площадях Таллинна (Ревеля) и Риги еще в 40-е годы XV века. Холостые юноши и незамужние девушки пели и танцевали у этих деревьев, по окончании же праздника деревья сжигали. Однако в новейших исследованиях эстонских и латвийских историков убедительно доказано, что эта традиция к Рождеству прямого отношения не имела (см.: Mand A. Urban Carnival, Festive Culture in the Hanseatic Cities of the Eastern Baltic, 1350–1550. 2005. P. 37). Таким образом, приоритет Германии в этом вопросе уже не оспаривается.
Как утверждает большинство специалистов, украшенная елка в сценарий празднования немецкого Рождества попала из средневековых германских мистерий об Адаме и Еве, разыгрывавшихся на церковных папертях (так называемой «игры в рай»), где выставленное Райское дерево, увешенное яблоками, символизировало сад Эдема (см., например: Harding P. The Christmas Book: A Treasury of Festive Facts. L., 2007. P. 44, 149). Во время мистерий украшенное дерево всегда ставилось на той стороне импровизированной сцены, которая символизировала искупление.
Когда в период Контрреформации в середине XVI века мистерии были повсеместно запрещены, елки переместились в дома горожан, где их стали украшать фруктами, сладостями, а позднее – свечами. Первоначально в качестве украшений использовались не целые деревья, а сосновые и еловые ветви. Этот обычай был упомянут уже в 1494 году в знаменитом стихотворном сочинении известного немецкого ученого и гуманиста Себастьяна Бранта «Корабль дураков», своего рода светской Библии того времени. Позднее в правобережье и левобережье Рейна стали устанавливать небольшие рождественские деревца, которые обычно либо размещали на столе, либо подвешивали к потолку. В 1535 году такие деревца продавались на страсбургском рынке (см.: Damaschke S. Glaubenskriegum den Tannenbaum // www.dw-world.de).
В литературе и большинстве справочных изданий преобладает утверждение, что первая рождественская елка (точнее сосна) была установлена в 1521 году в Эльзасе. Церковная запись упоминает об установке рождественского дерева в Страсбургском соборе в 1539 году. Были ли эти деревья украшены, источники не сообщают. Однако уже в XV – первой половине XVI века вырубка их в Германии была такой активной, что законодательно было
