Выразительнее всего ее подчеркивала присяга членов Синода. Как и все чиновники империи, они клялись в верности императору и членам династии, верноподданнически обязывались «благовременно объявлять о ущербе Его Величества интереса, вреде и убытке». Наконец они прямо, грубо попирая при этом православные каноны, признавали главой церковной власти (а Синод представлял собой именно коллегиальную церковную власть за неимением патриарха и с прекращением созыва поместных соборов) — императора. Каждый из архиереев, членов Синода, произносил слова присяги: «Исповедую же с клятвою крайнего судию Духовной сей Коллегии быти Самого Всероссийского Монарха, Государя нашего Всемилостивейшего».
О вреде того насилия, какое было совершено над русской церковью, его трагических последствиях писали и говорили многие исследователи и писатели. И.С. Аксаков с горьким сожалением признавал: «Церковь… представляется теперь у нас какой-то колоссальной канцелярией, прилагающей с неизбежной, увы, канцелярской ложью порядки немецкого канцеляризма к спасению стада Христова… Убыла душа, подменен идеал…»{137}
Два века существования церкви в так называемой «синодальный период» были, несомненно, временем настоящего порабощения ее государственной властью. Но духовенство и, прежде всего высшая иерархия, не только не пытались сопротивляться этой тяжелой унизительной зависимости, но очень быстро научились использовать се к своей выгоде. Смирившись раз и навсегда со своим положением, церковь превратилась в идеологическую опору режима, не только защищая крепостное право, но и помогая правительству в политике дерусификации страны. Так, искусствовед и археолог, председатель императорской археологической комиссии граф Л.Л. Бобринский обращал внимание на то, что именно реформированная церковь, усвоившая в своем убранстве, иконописи и музыке многое из западной культуры, «служила в 18 и 19 столетиях проводником в народное искусство иноземных стилей» наряду с помещичьей усадьбой{138}.
Петру вполне удалась его реформа — он добился, чего хотел. Упразднение патриаршества и создание неканоничного Синода, уничтожение соборной жизни разрушило церковь изнутри, а вместе с тем и последние остатки традиционной русской православной государственности. Вновь созданная структура, получившая значение официальной церкви в Российской империи, в союзе с новым государством стала проводником и защитником новых секулярных ценностей и в то же время оплотом социальной несправедливости и духовного угнетения.
* * *
В условиях произошедшего разгрома религиозной и политической культуры русского народа единственной силой в стране, восставшей против нового порядка вещей, оказалось старообрядчество.
Об этом, без всякого сомнения, уникальном явлении в российской истории было немало написано, даны разные оценки его значению. И оценки и выводы по большей части откровенно или умеренно негативные, что объясняется, с одной стороны, четкими идеологическими установками государственной цензуры как в дореволюционный период, так и в последующее время, а кроме того — искренним непониманием светскими исследователями настоящих причин возникновения и развития староверия. Слишком далекие от культуры и духовных переживаний людей того времени, не имея никакой живой преемственности с ними, отечественные «нецерковные историки», но выражению С.А. Зеньковского, привыкли смотреть на предков как на предмет музейного фонда, оказывались и оказываются совершенно неспособными вникнуть в основы их мировоззрения.
Даже положительные отзывы о старообрядчестве и вынужденное, на основе фактов, признание их формальной канонической правоты в давнем споре с официальной церковью, не лишены оттенка снисходительного превосходства, уверенности в том, что и сам спор, и принесенные ради отстаивания своей позиции немыслимые жертвы — не заслуживали этого, были лишними, едва ли не бессмысленными.
Вообще в рассуждениях на тему церковного раскола часто слишком большое значение уделяется именно «оценкам», преобладают субъективные взгляды, что значительно затемняет существо проблемы. На протяжении столетий исследователи и публицисты спорят о корнях раскола, о преобладании в основе его религиозной или социальной составляющей, превращая противников реформированной церкви то в маргиналов-сектантов, то прямо в революционеров, для которых религиозные «лозунги» служили только прикрытием для непримиримой социальной борьбы.
Между тем в момент своего появления староверие было только естественной защитной реакцией общества на агрессивное вторжение в церковную жизнь ничем не оправданных новшеств. Фактически староверы сделали то, что была обязана выполнить, но не выполнила церковная иерархия — воспрепятствовать нарушению православных традиций. Старообрядчество возникло как движение строго охранительное и оборонительное, но подготовленное всем предыдущим развитием русской истории.
Только в новой реформированной России, с ее крепостным рабством и полицейским режимом, будет привита привычка слепого преклонения перед «начальством», в том числе и церковным, привычка униженного подчинения господской воле, сложится гадкая поговорка — «что ни поп, тот и батька». Допетровская Русь была государством, в котором жители обладали значительно более развитым чувством и гражданской и религиозной личной ответственности за происходящее. Прежде всего в людях московского царства было сильно осознание своего христианского долга защищать православную веру и духовные традиции предков от посягательств, невзирая на то, с чьей бы стороны они ни были произведены. Авторитет светской и церковной властей был уважаем только до тех пор, пока они действовали в каноническом поле. Нарушая его границы, они тем самым теряли в глазах православных христиан и права на свою учительную и руководящую роль в обществе, из пастырей превращались в волков.
Ни внешнее великолепие официальной церкви, ни могущество светского правительства не имели никакого значения и не могли заставить людей изменить древлеправославию, если они знали, что нарушены канонические основы веры. Протопоп Аввакум так выразил эту ортодоксально чистую и ясную позицию: «Не стены, но законы — церковь!»{139}
Церковная реформа середины XVII века, со строго православной точки зрения, была, конечно, незаконной. Ее необходимость утверждалась на заведомо лживом объявлении старых церковных обрядов еретическими, а сами реформаторы противопоставили себя и свое мнение всей истории православия в России.
Одним из краеугольных камней законности в православии является соборность. Самые незначительные изменения в канонах и обрядах требуют соборного решения и согласия всех христиан, выраженного непосредственно или через своих представителей, иначе не имеют никакой силы. Реформа же была делом частных лиц — царя Алексея и патриарха Никона, она состояла в насильственном принуждении к отказу от обрядов, которые русская церковь получила преемственно от древнегреческой церкви и с тех пор неизменно хранила на протяжении семи столетий. Теперь они все объявлялись вдруг ересью. Под угрозой пыток и казни предлагалось принять новые обряды, происхождение многих из которых не могли объяснить сами реформаторы, а происхождение некоторых имело заведомо иноверные неправославные корни, как, например, обливательное крещение и изменения в Символе Веры. Это насилие было задним числом оформлено «соборно», однако сами соборы 1666—1667 годов были неканоничными, в них участвовали и принимали решения иерархи, запрещенные в служении и даже отлученные от церкви, как самозваный «митрополит» Паисий Лигарид.
Учитывая все это, анафема двоеперстию и всей древлеправославной традиции, прозвучавшая тогда из уст церковных авантюристов, имела мало значения для тех русских православных людей, кто хотел унаследовать свою часть в Царстве Небесном, а не исполнять сумасбродную волю земного царя. Еретиками и отступниками от православия они с полным основанием могли считать самих реформаторов. Вся последующая история официальной церкви, все сильнее увязавшей в зависимости от светской власти, на глазах терявшей остатки самостоятельности, совершавшей все новые отступления от православных канонов и закончившей созданием полупротестантского Синода и признанием императора своим «крайним судией», — только укрепляла староверов в правоте своей позиции.
Но настоящим автором реформы было правительство. Таким образом, защитники древлеправославия оказались во враждебных отношениях не только с официальной церковью, но в первую очередь с государственной властью.
На Русском Севере, где староверие получило широкое распространение, духовным центром был издавна Соловецкий монастырь. Древняя монашеская твердыня, а не далекая Москва, пользовалась учительным пастырским авторитетом, объединяла вокруг себя православных людей всего Поморья и даже еще шире — население земель вплоть до Вологды и Великого Новгорода.
