Отсюда почетное место, отводившееся науке с первых дней советской власти, уважительное отношение к ней, вещественным выражением которого явились немалые привилегии ученому сословию. Обеспечивая ему высокий сравнительно с другими социальный статус и даже снисходительно относясь к исходившим от этой среды маленьким вольностям, партия требовала взамен без-оговорочного признания коммунистической идеологии и подчинения ее державной воле. Таков был своеобразный общественный договор между наукой и властью, который, надо признать, позволил сохранить мощный научный потенциал, созданный в России со времен Ломоносова, и существенно обогатить его за семь советских десятилетий во многих сферах естественно-технического, а частично и гуманитарного знания.
Иначе обстояло дело с общественными дисциплинами. Они подверглись полному разгрому, все более или менее значительные умы, подвизавшиеся в философии, истории, праве, экономической теории, были подвергнуты остракизму или лишены всякой возможности продолжить свою творческую работу. Позднее, вырастив в достаточном количестве новые научные кадры, вскормленные на строгой марксистской "диете", партия формально уравняла обществоведение с физикой, химией и прочими ветвями древа знания, ввела его на равных с последними в святилище - Академию наук. Но, похваливая обществоведов наряду с естественниками и технарями за усердие на стройке коммунизма, вожди все-таки смотрели на них с прищуром. Мол, мы-то с вами знаем, что кардинальные вопросы философии, истории, права и прочих общественных дисциплин решаются не на дискуссиях в академических институтах и провозглашаются не с университетских кафедр. Это привилегия товарища Сталина (Хрущева, Брежнева), Политбюро, агитпропа. Да и могла ли партия уступить кому-либо функцию хранителя и толкователя марксизма-ленинизма, если его превратили в катехизис и подгоняли под каждый очередной изгиб политического курса.
У нас не было философии, социологии, права вообще, так сказать, в чистом виде. Были марксистско-ленинская философия, социология и т. д. Парадокс, однако, заключался в том, что эта приставка отнюдь не гарантировала 100-процентной благочинности ученой публики, поскольку сам марксизм в его первозданном виде содержал мощный заряд критицизма, своим методом отрицал собственную претензию на абсолютную истинность. Это присущее марксистскому учению внутреннее противоречие было тысячекратно умножено подгонкой под нужды политической практики. В сущности, у нас был узаконен суррогат марксизма, признавалась полноценной лишь часть канонических текстов. В этом смысле главным ревизионистом следует считать автора четвертой главы Краткого курса истории ВКП(б) и партийных академиков, помогавших кроить из марксистских лоскутьев теорию, далекую от оригинала. А уж возлагать на "основоположников" ответственность за все, что творилось от их имени, так же несправедливо и нелепо, как обвинять Христа во всех глупостях и злодеяниях, совершенных церковью.
Историки, философы, юристы, которых вербовали в партийный аппарат, должны были выполнять две функции. Во-первых, обобщать информацию, размышлять и подсказывать пути решения тех или иных проблем. Иначе говоря, делать то же, чем испокон веков занимались советники при государях. А во-вторых, писать доклады, записки, речи для начальства. С этой точки зрения выше всего ценились не аналитические способности и глубина научных знаний, а литературное дарование, умение облечь банальные мысли в красочный словесный наряд. Кто-то пошутил, что у меня "династическая профессия". Фамилия Шахназаров переводится как "царский писарь".
Естественно, далеко не все в "консультантском корпусе" умели на одинаково, скажем так, приличном уровне исполнить названные функции. Да и ритм партийного механизма, господствовавшие в нем нравы и традиции очень скоро гасили склонность к самостоятельному мышлению. Посидев пару лет на Старой площади, многие кандидаты и доктора наук превращались в исправных аппаратчиков, их принадлежность к науке становилась чисто символической, и по части подачи руководству дельных советов они иной раз уступали смекалистым референтам и инструкторам.
Меня служба в аппарате не только не отвлекла от научных занятий, но, напротив, стала их продолжением и в прямом, и в переносном смысле. В прямом потому что участие в теоретической полемике, написании программных документов расширяло кругозор, было, по сути дела, той самой тренировкой, без которой немыслим профессионализм ни в одном деле. Большим преимуществом была возможность получать разнообразную информацию, в том числе из закрытых источников, чего были лишены наши коллеги, трудившиеся в академических институтах. Я не отличаюсь особой организованностью, но все же удосужился завести несколько папок, куда "сбрасывал" информацию по интересующим меня темам. Они весьма пригодились потом, когда стало несколько свободней со временем и я смог во внеурочные часы написать несколько монографий.
Под переносным же смыслом я имею в виду неоценимую возможность наблюдать власть изнутри, под микроскопом: как она рождается и чем дышит, в чем ее сила и слабость, кому она больше служит и как ею злоупотребляют. Вполне вероятно, у людей, достигших моего уровня, была самая благоприятная возможность для исследования феномена власти. Достаточно высокое в чиновной иерархии положение позволяло проникать в ее секреты, хотя далеко не во все. С другой стороны, замы не имели сколько-нибудь серьезной власти, в лучшем случае, по выражению Рахманина, "прикасались" к ней, и это предохраняло от опасного самообольщения, которого ее носителям редко удается избежать. Быть во власти и наблюдать ее отстраненно - не одно и то же, потому что во всех случаях, когда научное суждение входит в противоречие с политическим интересом, приоритет отдается последнему.
Пожалуй, самым наглядным доказательством этого постулата служит сама судьба политической науки. Это одна из первых, если не первая из научных дисциплин, основы которой были заложены еще в знаменитой "Политике" Аристотеля. Мало какая из наук может похвастать таким созвездием блестящих умов: Макиавелли, Эразм Роттердамский, Локк, Монтескье, Джефферсон, Токвиль, Чернышевский... По сути дела, девять десятых всех выдающихся мыслителей, которых принято называть философами, были создателями политических учений, т. е., строго говоря, политологами. Ими были все утописты и создатели революционных теорий новейшего времени, включая, естественно, Маркса, Энгельса, Ленина, а также идеологи различных политических партий и социальных движений.
При всем при том политика как наука чуть ли не с античных времен куда-то запропастилась. В Средние века, когда возникли университеты, там преподавались философия, богословие, медицина, право. Политологию растащили, растворили, и, грешным делом, думается, не случайно, а в силу некоего заговора правителей, не заинтересованных в том, чтобы их дела и делишки становились предметом научного анализа, размышлений и пересудов "критиканствующей" профессорской публики. В качестве самостоятельной научной и учебной дисциплины политология начала возрождаться лишь в XX веке, а окончательно оформилась только после Второй мировой войны. И то не везде, главным образом в США, Франции и других западных странах. У нас ее в глаза не видели. Какая может быть политическая наука, если марксизм-ленинизм состоит из трех составных частей: философии, политической экономии и научного коммунизма? Последний и есть настоящая наука о политике. Политология - это всего лишь буржуазная антинаука, поставляющая сырье для антисоветской пропаганды, а ее жрецы - псевдоученые, состоящие на службе у мирового империализма.
Я ни в малейшей степени не утрирую, именно такое понимание декретировалось идеологическими инстанциями и покорно принималось в научной среде. Кое-какие изменения произошли после XX съезда КПСС. Воспользовавшись новыми веяниями, тогдашние лидеры нашей юриспруденции выпросили согласие на создание Советской ассоциации политических наук (САПН, 1961 г.). Аргументировалось это тем, что нужно знать своего идеологического противника, чтобы вести с ним успешную борьбу. На практике дело свелось к возможности раз в три года посылать небольшую делегацию на всемирные конгрессы Международной ассоциации политических наук (МАПН). С каждого из таких конгрессов наши немногочисленные делегации возвращались с победными реляциями: дан отпор противникам марксистского учения, наша берет верх!
В 1973 году по рекомендации Виктора Михайловича Чхиквадзе и с согласия ЦК меня избрали президентом САПН. Вместе с коллегами мы стали думать, как переломить ситуацию. Пришли к выводу, что нужна очень крупная акция, которая позволит легализовать политологию. Это казалось возможным, поскольку к тому времени частично была реабилитирована другая изгнанница из нашего научного пантеона - социология. Родилась идея провести у нас в стране очередной международный конгресс политологов. Но уже первые попытки поставить этот вопрос вызвали решительный отпор. Заведующий отделом науки С.П. Трапезников, пожалуй, самый большой ретроград в брежневской команде, другие идеологические церберы слышать не хотели, чтобы пустить эту буржуазную, проституированную, как выразился один из них, науку на порог советского дома.
