В дошедших до нас письмах и наказах боярина Морозова в его вотчины ярко просвечивают нравы тогдашних крестьян, искоренявшиеся грозным боярином. «Первая вина, — писал боярин Морозов, — спустить; смотря по тому, если небольшая вина, побранить словом и дать на поруки; а сворует в другорядь и таких бить батоги; а сворует в третие — и такого бить кнутом». В обоих случаях провинившегося отдавали на поруки кому–либо из провинившихся крестьян. «По ком порук не будет, а ведомо, что он вор, — пишет далее боярин, — таких сажать в тюрьму, покамест поруки крепкия будут, и писать о том мне в Москву». Приказчик мог вмешиваться во все мелочи домашнего обихода крестьянина. Боярин приказывает ему крепко–накрепко следить, чтобы крестьяне «вина на продажу не курили и табаку не держали, и не курили, и не продавали, зернью и картами не играли, бабками не метали и на кабаках не пропивались» (124, 371). В письмах боярина Морозова речь идет и о поруках, что свидетельствует о значимости в жизни крестьянской общины, возникшей в глубокой древности и имеющей значение соборного объединения крестьян. Именно община неформально осуществляла строжайший социальный контроль, ибо все знали все друг о друге, проводила цензуру нравов, от которой невозможно было спрятаться: «Отдельная крестьянская личность растворялась, поглощалась, сливалась с сельским миром, — пишет О. Платонов, — Праздники и похороны, именины и свадьбы справлялись у крестьян всем миром, с миром у крестьянина связывались все радости, горести, успехи, прибытки» (205, 53).
Традиционная крестьянская община с ее высоким духовно–нравственным потенциалом выступала хранителем чистоты нравов и оставляла мало места для различного рода духовного разложения. Сила культуры крестьянской общины настолько была велика, что даже ярмо крепостничества не могло вытравить все лучшее в нравах русского крестьянина: трудолюбия, инициативы, самостоятельности, тяги к красоте и др. «Взгляните на русского крестьянина, — восклицал А. Пушкин, — есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчивость его известна, проворство и ловкость удивительны» — (217, т. VI, 195).
Община, писал русский историк и этнограф И. Прыжов, основана на вечном законе о братской любви, на законе, что «веревка крепка с повивкой, а человек с помощью», «друг о друге, а Бог обо всех». Мир как одна семья, чье мнение во многих случаях выше писаного закона: «деритесь, да не расходитесь», «все за одного и один за всех», «хоть назади, да в том же стаде». Сила, связующая мысль, по мнению И. Прыжова, — общая выгода, общая беда: «люди — Иван, и я — Иван, люди в воду, и я в воду». Человек в общине всецело предан интересам ее: «где у мира руки, там моя голова». Мир есть высшая инстанция для крестьянина, выше него только царь да Бог: «мир — велик человек», «сто голов — сто умов». В преданности миру залог преуспевания и благополучия, поэтому решениям мира подчиняются беспрекословно: «где мир да люди — там божья благодать», «мир с ума сойдет — на Цепь не посадишь» и т. д. (215, 176–177). Из вышеприведенного ясна роль крестьянской общины в формировании нравов нашего народа, но вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов и многовековое крепостничество — рабство с его атмосферой, породившей немало грязных нравов.
Здесь необходимо остановиться и на противоречивых последствиях преобразований Петра Великого, особенно отрицательно сказавшихся на нравах и образе жизни русского крестьянства. Вполне правомерно утверждение С. Князькова, что «…и крестьянство при нем не испытало коренного переустройства своего быта, но ряд отдельных мер, вызванных военными или финансовыми нуждами, продолжал укреплять те начала, которые создались и утвердились в жизни» (124, 375). Так, уничтожив одним росчерком пера тысячелетний институт холопства, Петр Великий способствовал усилению процесса «вторичного закрепощения», начавшегося еще в Московском государстве. Данный процесс в Восточной Европе был инициирован западноевропейским торговым капитализмом; по мнению Ф. Броделя, «вторичное закрепощение» было оборотной стороной торгового капитализма, который в положении на востоке Европы находил свою выгоду, а для некоторой своей части — и самый смысл существования» (33, 264). Чем обернулось это «вторичное закрепощение» для России, поддержанное в петровскую эпоху, уже известно — сильными социальными потрясениями, последствия которых ощущаются до сих пор.
Ведь крестьяне обратились в холопов–рабов, владельцы стали продавать их подушно. Здесь Бирон поставил точку в юридическом плане, узаконив торговлю людьми: Сенату было предложено облагать «работорговлю, таким же налогом, что и продажу любой собственности». Падение нравов в обществе и среди крестьянства вызвано окончательным узаконением крепостного рабства. Невозможно описать те издевательства и мучения, которые переносили крестьяне, — провинциальный дворянин, сам являвшийся рабом, коему могли отрезать язык и уши, вырвать ноздри и побить кнутом, вытворял невообразимое с находившимися от него в зависимости крестьянами–рабами. Естественно, что наступила эпоха, полная развращенных нравов, тем более, что пример подавало само бироновское правительство.
В качестве образчика господствовавших тогда нравов приведем отношение троюродного брата Петра Великого, генерал–аншефа Леонтьева к крепостному крестьянину. Когда он бывал недоволен обедом, то призывал к себе своих двух поваров, один из которых был французом, а другой крепостной русский. Французу выносился резкий выговор, тогда как русского подвергали истязанию. Сначала его секли в присутствии генерала, затем заставляли съесть густо покрытый солью и перцем кусок хлеба, большую селедку без хлеба и выпить два стакана водки, после чего его запирали на сутки без воды. Иностранцам, присутствующим при этих варварствах, Леонтьев говорил: «С французом я так поступать не могу — он мне всадит пулю в лоб. С русскими же иначе нельзя — это единственный способ держать их в руках. Мой отец меня этому учил и был более чем прав» (104, 135–136). Можно себе представить, что же творили в глухих углах Российской империи грубые и невежественные дворяне и отставные офицеры, жизнь которых носила полуживотный характер.
Все это не проходило бесследно, и в соответствующий момент происходил социальный взрыв в виде мятежей, восстаний и пр- Глубокого ума человек П. Долгоруков писал: «Долготерпение в страдании, то, что в древности называлось стоицизмом, лежит в характере русского человека и, может быть, в большей степени, чем это желательно для чувства национального достоинства. Русский способен вынести бесконечно много, страдать долго без жалобы и ропота, но когда настает реакция, естественная и законная, он закусывает удила и обуздать его почти невозможно» (104, 13). Иго рабства оказало в ту эпоху бироновщины различное воздействие: слабые натуры впадали в уныние, топили в водке свое горе и спивались; вторые бежали, кто за границу (таковых насчитывалось 250 000 человек, многие после объявленной амнистии Елизаветой вернулись в качестве казенных крестьян в южнорусские степи), кто в темные леса и далекие степи, превращаясь в бродяг и воров; третьи объявляли войну обществу, лишившему их элементарных человеческих прав, собирались в разбойные шайки и захватывали барские усадьбы, жгли деревни, зверски истязали их жителей, грабили и убивали на реках. Только императору Павлу I удалось уничтожить речной разбой.
Доведенные до отчаяния крепостные продолжали убивать помещиков и. в XIX веке. Так, Ф. Достоевский очень сильно переживал смерть своего отца, надворного советника, который был умерщвлен своими крепостными крестьянами в 1839 году. По мнению Томаса Манна, эта смерть наложила отпечаток на творчество Достоевского: «Мне кажется совершенно невозможным говорить от гении Достоевского, не произнося слова «преступление»… Нет сомнений, что подсознание и даже сознание художника–титана было постоянно отягощено чувством вины, преступности, и чувство это отнюдь не было только ипохондрией» (158, 330–331). Во всяком случае, жестокость отца, приведшая его к гибели, вызвала сильнейшее нервное потрясение у писателя, оставшееся в памяти навсегда и выразившееся в его произведениях.
Рабская атмосфера, господствующая в императорской России, и связанное с ней узаконенное насилие в виде позорных наказаний наложили глубокий отпечаток на нравы русского народа. Рабство, деспотизм и насилие оставило нам в наследство татаро–монгольское иго, когда «правда по закону святую оказалась вытесненной битьем и ругательствами. Это видно даже по татарским словам: дурак, кулак, кулачное право, кандалы (кайданы), кат (палач), бузовать, башка и пр.; мы не говорим уже о том, что именно татары ввели правеж вместо права и кнут в качестве наказания, а также кабак вместо корчмы (об этом речь будет идти немного ниже).
