Насколько все это мелко по сравнению с нашим общим духовным истоком в древнем Киеве! Думается, осознание этого истока имеет огромное значение не только для сохранения российско-славянского единства, но и для верного направления дальнейшего развития каждого из наших народов. В частности, для поиска синтеза в расколе между западниками и почвенниками — что ниже затронем лишь в виде примера того, какие целительные силы содержатся в нашем общем наследии.
Истоки нашего европеизма
Для этого воспользуемся статьей Г.П. Федотова "Три столицы", напечатанной в 1926 г. Сравнивая историософское содержание Киевского, Московского и Петербургского периодов нашей истории, Федотов писал, что "западнический соблазн Петербурга и азиатский соблазн Москвы — два неизбежных срыва России, преодолеваемые живым национальным духом. В соблазнах крепнет сила… Было бы только третье в борьбе двух и над нею магнитный полюс, куда обращается в своих колебаниях стрелка духа. Этим полюсом, неподвижной, православной вехой в судьбе России является Киев: то есть идея Киева" (цит. по: Собр. соч. Париж. 1988, т. I). [32]
Федотов понимает здесь под идеей Киева то, что именно Киевская Русь, а не западнические реформы Петра, напрямую, через наследницу Эллады Византию, связывает Россию со средиземноморским истоком европеизма. Петр же стал насаждать в России европейскую культуру не в первичном, а в секулярном виде, прошедшую через ломку в битвах Реформации. Лишь в традиции русского монашества старая связь — с Афоном — не была утрачена совсем. Она прослеживается от свв. Феодосия и Антония Печерских до Сергия Радонежского и Нила Сорского; в XVIII в. она была возрождена св. Паисием Величковским и нашла воплощение в Оптиной и Саровской пустынях. Однако к тому времени петровские реформы уже привели к расколу российского общества…
"Романо-германское, т. е. латинское посредничество определило раскол нашей национальной жизни", — писал Федотов. — "Но безумием было бы думать, что духовная жизнь России может расти на "диком корню" какой-либо славянской или туранской исключительности. Великое счастье и незаслуженный дар Божий — то, что мы приняли истину в ее вселенском средоточии. Именно в Греции, и больше нигде, связываются в один узел все пути мира. Рим ее младший брат и духовный сын, ей обязанный лучшим в себе. Восток и на заре, и на закате ее истории — в Микенах и в Византии — обогащает своей глубиной и остротой ее безукоризненную мерность, залог православия…. [33]
Именно в этом эллинско-христианском истоке, соединяющем Запад и Восток, Россия находит опору для той вселенскости русского человека, в которой видел его призвание Достоевский.
Имеется в виду его Пушкинская речь — "огромный ее успех свидетельствует о том, что Достоевскому удалось выразить в ней важную сторону русского духа: "Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, быть может, и значит только — стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите". И Достоевский спрашивал: не в том ли задача России, чтобы "внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех народов по Христову Евангельскому закону? …. Заметим, что "вселенскость происхождения русской культуры… коренится уже в неотъемлемом качестве христианства как религии универсальной, всечеловеческой (а не расово-национальной). Пропитав свою культуру христианством более других народов, Россия более других впитала и его универсализм… Но эта русская вселенскость происхождения приобретает еще один аспект: вселенскость призвания" ("Русская идея и современность", 1990) — причем в ином аспекте, чем это виделось Достоевскому; об этом см. в разделе III данного сборника. [Прим. 1998 г. ]
В этом вселенском качестве, не всегда видном за обычными для того времени завоевательными грехами, было все же значительное отличие Российской империи от других. Во всяком случае, в этом древнем наследии, а не в плоском и искусственном понятии "пролетарского интернационализма", корни духовного единства народов-наследников Киевской Руси. В этом, а не в имперских устремлениях, заключается и особенная для русских ценность единства с Украиной, что следовало бы напомнить и великорусским изоляционистам. В этой глубине веков, возможно, стоит искать и целительный рецепт преодоления более позднего религиозного раскола, проходящего и через славянство…
До сих пор в битвах по украинскому вопросу ломали копья в основном историки. И охлаждение к сепаратизму, наступившее к концу жизни у П.А. Кулиша, М.П. Драгоманова и Н.И. Костомарова, объясняется их более серьезными занятиями историей.
Но наука история — не составление каталога фактов и событий (даже верных). Они лишь внешние знаки глубинного, духовного содержания. Талант историка — в интуитивном постижении духа прошлого, внутренней логики его бытия. Такой историк не интерпретирует прошлое, а проникает в него как в существующую вневременную реальность. Ценность единства трех ветвей Руси может быть понята именно таким образом. Задача современных историков — увидеть внутреннюю логику общего живого духа наших народов.
Этот дух принадлежит не только прошлому. Общность происхождения, общие культурно-религиозные истоки — важные предпосылки для единства, но еще не достаточные. Этот дух проявляется и в устремлении к будущему — как общность судьбы. И здесь следует вспомнить о самом духовном типе славянства, о его призвании, отличном от романо-германского мира.
О призвании славянства
Так, славянофилы были убеждены, что славянству, в отличие от западной цивилизации, свойственно искать "путь внутренней (а не "внешней") правды", когда "не силою принуждения, но силою жизни самой истребляется все противоречащее истине, дается мера и строй всему… (К.с. Аксаков. "Об основных началах русской истории", 1849 г.). Это проявляется в "общинности, этой характеристической племенной особенности Славянства", и в "начале соборного согласия, на котором построена и держится Православная церковь" (Ю.Ф. Самарин. "Современный объем польского вопроса", 1863 г.).
Особенно ярко это ощущение выразил Н.Я. Данилевский: "Славяне… могут и должны образовать свою самобытную цивилизацию". "Славянство есть термин одного порядка с Эллинством, Латинством, Европеизмом… Всемирно-исторический опыт говорит нам, что ежели Славянство не будет иметь этого высокого смысла, то оно не будет иметь никакого" ("Россия и Европа", 1869 г.).
Здесь следует напомнить о панславизме — идеологии общности славян под защитой Российской империи. На Западе его обычно связывают с «империализмом» России. Однако этот термин был введен словаком Я. Херкелем; в 1820-е гг. панславизм развивался в славянских народах Австро-Венгрии как культурное явление и затем расширился до их политического стремления к независимости в надежде на помощь России (в то время значительная часть славян была порабощена Турцией и Австро-Венгрией). В этом значении в 1840-е гг. этот термин в преувеличенном виде утвердился в немецкоязычной публицистике. Но именно устремления славянских народов к России вызвали беспокойство германцев, а не российская политика насколько она была бескорыстна, свидетельствует освобождение Европы от Наполеона, идея "Священного Союза" (1815) и все случаи вмешательства России в защиту западных монархий без всякой выгоды для себя. Правительство России не стало тогда присоединять даже русинов — последнюю часть русского народа, остававшуюся за пределами Российской империи. В России панславизм громко заявил о себе лишь после Крымской войны (Н.Я. Данилевский, Н.Н. Страхов и др.) и нашел отклик в русском народе, — но не стал государственной идеологией и не получил достаточного понимания со стороны осторожного правительства. [Прим. 1998 г. ]
