Поскольку с лидеров так называемых "правых" были тем самым сняты заведомо клеветнические обвинения в защите кулаков, то есть "классового врага", Бухарин, Рыков и Томский тут же, 13 июля 1930 года, были переизбраны членами ЦК партии - то есть высшего эшелона власти, состоявшего тогда всего из семи десятков человек. "Врагами" эти трое "оказались" намного позднее, в 1937 году; в 1929-1930-м они потеряли только свои места на самой что ни есть вершине власти - в Политбюро ЦК (ранее роль Бухарина была сравнима лишь с ролью самого Сталина).
Но Бухарин - ив этом он не отличался от Троцкого - был полностью чужд повороту, начавшемуся в 1934 году. Ю. В. Емельянов в своей уже упомянутой книге о Бухарине совершенно справедливо писал: "Н. И. Бухарин безоговорочно принял и плоды "сплошной коллективизации", и меры против кулачества. Однако там, где позиция руководства вступала в полный конфликт с его идеями, он как мог оказывал сопротивление новому курсу. По словам С. Коэна (американский биограф Бухарина. - В.К.), "Бухарин попросту отказывался от уступок и не участвовал в неонационалистической реабилитации царизма". Так как ясно, что под "реабилитацией царизма" С. Коэн имеет в виду частичные попытки восстановить уважение к достижениям прошлого России и что никакой реабилитации царизма на самом деле не происходило, становится очевидным, заключает Ю. В. Емельянов, - что непримиримый протест Бухарина вызывало возвращение с начала (вернее, с середины. - В.К.) 30-х годов в учебники истории и публикации имен героев русской истории, свидетельств побед русского народа" (цит. соч., с.291).
Между прочим, то же самое писал о Бухарине и совершенно другой исследователь - сионист М. С. Агурский: "О нем сложилось немало легенд, и одна из них заключается в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к сердцу бравшим страдания русского народа и в особенности крестьянства..."; на деле же "Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому... он до самого конца пытался сражаться, как только мог, с русским национализмом... Он говорил (имеется в виду статья Бухарина в редактируемой им газете "Известия" от 21 января 1936 года. В.К.), что русские были нацией Обломовых, а слово "русский" было синонимом жандарма и т.п. Правда, при этом Бухарин прославлял современный ему русский рабочий класс зато, что ему удалось победить в себе отрицательное наследие прошлого (как и Сталин до 1934 года. - В.К.). "Правда" резко отозвалась на эту статью Бухарина: "Партия всегда (сие, конечно, никак не соответствовало действительности! - В.К.) боролась против... "Иванов, не помнящих родства", пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет"249 (цитируется "Правда" от 10 февраля 1936 года).
Как уже говорилось, "реабилитация" исторического прошлого была лишь одним из проявлений того поворота, той "контрреволюции", которая совершалась в 1930-х годах, но проявлением особенно наглядным, особенно выразительным, - почему и уместно говорить о нем подробно. Троцкий определил "восстановление" в 1935 году дореволюционных воинских званий как "самый оглушительный" удар по "принципам Октябрьской революции". Но едва ли иначе воспринимал это "восстановление" столь, казалось бы, далекий от Троцкого Бухарин (Троцкий, кстати сказать, относился к нему с презрением, именуя его в своем кругу "Колей Балаболкиным"). Неприятие и в какой-то мере прямое сопротивление "реставрации" было присуще преобладающему большинству революционных деятелей.
Правда, это неприятие чем дальше, тем менее выражалось открыто, публично, что вполне понятно: ведь дело шло о неприятии "поворота", становившегося к середине 1930-х годов одной из основ политико-идеологического курса страны! Ю. В. Емельянов говорит по этому поводу: "Н. И. Бухарин активно не принял... поворота в отношении прошлого. Он никак не мог принять и упорно продолжал клеймить "рабское", "азиатское" прошлое России, обзывая ее "нацией Обломовых". Лишь в 1936 году это вызвало огонь критики, и Бухарин отрекся от столь любимого ярлыка, который он придумал для своей Родины" (цит. соч., с. 292); имеется в виду "покаянная" бухаринская статья, опубликованная в редактируемых им "Известиях" через три дня после нападок на него в "Правде", 14 февраля 1936 года.
"Загадочность" 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота было, в сущности, невозможно: ведь пришлось бы заявить, что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию! Но именно об этом и заявляли находившиеся за рубежом Троцкий и, - хотя и с совершенно иной оценкой - Георгий Федотов.
И в высшей степени показательно, что именно к этому "диагнозу" присоединились многие из тех, кто, будучи посланы с политическими заданиями за границу, решили не возвращаться в СССР. Так, один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД Александр Орлов (урожденный Лейба Фельдбин), ставший в 1938 году "невозвращенцем", рассказывал позднее, что начиная с 1934 года "старые большевики" - притом, как он отметил, "подавляющее большинство" из их среды, - приходили к убеждению: "Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим"250.
Так, "Сталин воскресил казачьи войска со всеми их привилегиями (это, конечно, преувеличение. - В.К.), включая казачью военную форму царского времени... На праздновании годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 1935 года в Большом театре, всех поразило присутствие... группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца... Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену. Бывший начальник ОГПУ, отбывавший когда-то каторгу, прошептал, обращаясь к сидевшим рядом коллегам: "Когда я на них смотрю, во мне вся кровь закипает! Ведь это их работа!" - и наклонил голову, чтобы те могли видеть шрам, оставшийся от удара казацкой шашкой" (имелся в виду зампред ОГПУ в 1926-1930 годах М. А. Трилиссер, вскоре репрессированный. - В. К). Все это, заключил Орлов, призвано было "показать народу, что революция со всеми ее обещаниями кончилась" (с. 52, 53).
Что же касается верных принципам Революции большевиков, Орлов писал о них: "...они втайне надеялись, что сталинскую реакцию смоет новая революционная волна... они помалкивали об этом. Но... молчание рассматривалось как признак протеста" (с. 49).
Все высказанное отнюдь не было оригинальной личной "версией" Орлова. Так, еще один "невозвращенец", сотрудник НКВД Игнатий Рейсе (Натан Порецкий), писал 17 июля 1937 года, что СССР является "жертвой открытой контрреволюции" и тот, кто "теперь еще молчит, становится... предателем рабочего класса и социализма... А дело именно в том, чтоб "начать все сначала"; в том, чтоб спасти социализм. Борьба началась...251 (в сентябре 1937 года Рейсе был разыскан в Швейцарии группой под руководством специально присланного из Москвы виднейшего деятеля НКВД Шпигельгласа и убит).
То же самое согласно утверждали и другие тогдашние "невозвращенцы": Вальтер Кривицкий (Самуил Гинзбург), по словам которого в СССР осуществляют "ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции" (там же, с. 284-289), Александр Бармин (Графф), объявивший, что в СССР произошел "контрреволюционный переворот" и "Каины рабочего класса... уничтожают дело революции" (там же, с. 289), и т.д. (в некоторых из процитированных высказываний "контрреволюционный" поворот целиком приписан личному своеволию Сталина, но, как уже не раз говорилось, это заведомо примитивное объяснение; Троцкий и Федотов справедливо видели в совершавшейся метаморфозе воплощение объективной исторической закономерности послереволюционной эпохи, а не индивидуальный произвол).
В самом СССР противники "контрреволюции" редко решались говорить нечто подобное (разве только в кругу ближайших единомышленников), но несдержанные на язык это все же делали. Так, кадровый сотрудник НКВД, а затем заключенный ГУЛАГа, Лев Разгон (впоследствии - автор нашумевших мемуаров) уже в наше время обнаружил в собственном следственном "деле" следующую агентурную информацию о своих речах 1930-х годов: "Говоря о картине "Петр I" и других, Разгон заявляет: "Если дела так дальше пойдут, то скоро мы услышим "Боже царя храни"..."252
Восстановление дореволюционных "реалий" особенно бросалось в глаза и едва ли не более всего раздражало революционных деятелей. Когда в середине 1930-х годов стали неожиданно возвращаться из ссылки "разоблаченные" в 1929-м-1930 годах как "монархисты" и "шовинисты" видные историки, сам этот факт, без сомнения, крайне возмущал тех деятелей, которые всего несколько лет назад так или иначе способствовали тотальной расправе над русской историографией.
Поистине "замечательно", что даже и в наши дни находятся авторы, негодующие по поводу "реабилитации" историков во второй половине 1930-х годов. Так, нынешний поклонник Троцкого В. 3. Роговин гневно писал в 1994 году, что "коренной идеологический сдвиг" (это его - верное - определение) 1930-х годов "выдвинул на первый план историков "старой школы"... В 1939 году был избран академиком Ю. В. Готье, чьи дневники периода Гражданской войны дышат неистовой ненавистью к большевизму и зоологическим антисемитизмом (об "антисемитизме" 1920-1930-х годов еще будет речь.-В. К). Тогда же Высшей партийной школой был переиздан курс лекций по русской истории академика Платонова, не скрывавшего своих монархических убеждений и за шесть лет до того умершего в ссылке"253.
