и едва не погубил его.
Но Аристофан не унялся. Когда Никомах приехал в прошлом году в Афины на праздник Леней, он попал на новую комедию Аристофана, еще более язвительную. Комедия называлась «Ахарняне», хор в ней изображал крестьян из селения Ахарны. Поэт смеялся в ней над самим народным собранием: «Не желаю, чтобы собрание продолжалось! – кричал на сцене крестьянин Дикеополь. – Вот дурная примета: на меня упала капля дождя!» И собрание распускалось. Никомах и сейчас засмеялся, вспомнив эту сцену. А дальше в комедии автор требовал мира со спартанцами и имел мужество перед всем народом говорить со сцены, что спартанцы не виноваты в том, что начали войну, а все виноват Перикл, из-за пустяков мечущий громы и молнии по всей Элладе. Выразительна была последняя сцена комедии: с одной стороны стонет и охает раненый полководец Лимах, а с другой – пирует крестьянин Дикеополь, сытый, пьяный и веселый, потому что он один сумел помириться со спартанцами. Поэт как бы говорил публике: смотрите сами, что приятнее – воевать или жить в мире и достатке? Поэт тогда свел счеты и с теми гражданами, на которых был сердит. Никомах, как сейчас, помнит: ниже его тремя рядами сидел писатель Антимах, тот самый, который когда-то, лет 16 тому назад, предложил в угоду Периклу закон, воспрещающий выводить в комедиях лиц, сколько-нибудь известных в городе. Хоть тогда многие и сердились, говоря, что это нарушает свободу Ленейских праздников, но все же закон приняли. Однако ненадолго. Скоро закон был забыт. Этого Антимаха не раз выбирали в начальники хора, потому что он был человек богатый и, как все думали, мог бы потратить немало средств на блестящую постановку комедий, ради чести быть хорегом. Так вот этот-то Антимах и сидел на представлении «Ахарнян» недалеко от Никомаха. И вдруг во время действия хор запел: «Пусть погубит Зевс Антимаха, сына Пеакида, который, будучи хороначальником на Ленейских праздниках, отпустил меня без обеда; пусть ему захочется жареной каракатицы, пусть он видит, как ее жарят в масле и подают на стол с солью; но лишь только он протянет руку к ней – пусть подбежит собака и унесет ее». Весь театр загрохотал, и все показывали пальцем на Антимаха, который густо покраснел. Но в веселые дни Леней не принято обижаться на шутки; поэтому в комедии всякая шутка простительна. И хорегу, который поскупился прошлый раз накормить поэта, пришлось молча проглотить эту шутку. Ведь закон, который он провел когда-то, давно уже забыт, настолько он не согласовался со старым обычаем – в дни Леней веселиться и смеяться до упаду. Да, язвительный поэт Аристофан!
«Клянусь богами, завтра будет весело!» – сказал Никомах своим товарищам.
На другой день с раннего утра толпы народа двигались к театру Диониса. Город точно вымер. Даже в Пирее на верфи стало как будто тише и спокойнее. За то издали слышался гул от театра, точно жужжание громадного улья. Никомах пришел очень рано. Но не сразу удалось ему войти в театр. Громадная толпа бедного люда толпилась у входа. Грузчики, матросы, сапожники, факельщики и даже нищие поочередно вынимали изо рта медные монеты [39], полученные накануне из городской казны [40], бросали их на прилавок и затем получали доступ в театр. Никомах заплатил два медных обола и получил маленький оловянный кружок, на котором с одной стороны стояли цифры, а с другой – надпись: «Всадники». Так называлась комедия, которую сейчас должны были играть. Когда Никомах вступил в театр и взгляд его упал на бесконечные ряды сидений, высеченных в скале полукругом по склонам холма и высоко тянущихся вверх к голубому небу, на жертвенник Диониса, на орхестру, т.е. место для хора, сердце его приятно ёкнуло. Сколько хороших воспоминаний связано со всем этим! Сколько раз он здесь плакал над потрясающими трагедиями или валялся от смеха на комедиях.
Он поднялся по узкой каменной лестнице и занял место в одном из верхних рядов, указанное на оловянном кружке.
Пожевывая сушеные фиги, которыми он запасся на долгий день театральных состязаний, Никомах смотрит на море людских голов, волнующееся по рядам театра. Много ниже его, поближе к сцене тянутся ряды богатых людей из сословия всадников. Большинство их изящно одеты и с завитыми в кудри волосами. Но некоторые одеты умышленно просто, даже грубовато, в одежде спартанского покроя. Их ненависть к демократическому правлению так велика, что даже в дни войны со Спартой они не смущаются подражать во всем спартанцам, потому что у них нет демократии. Они все как-то особенно волнуются: недаром комедия зовется «Всадники». В первом ряду сидят пять судей, которым предстоит увенчать одного из трех поэтов, состязающихся сегодня. Тут же рядом на почетном месте жрец бога Диониса. Потом девять архонтов; а дальше – пританы, члены Совета пятисот. Это в большинстве случаев люди из низших классов. Есть среди них несколько богатых купцов, два-три аристократа, а то все лавочники, ремесленники, есть и крестьяне. Их деловитые, но грубые лица и простые хитоны так резко отличают их от всадников, сидящих сзади них. А вокруг Никомаха все больше граждане среднего состояния. Позади – повыше, поближе к колоннаде, полукругом обвивающей театр, тянутся ряды простого народа, демоса. Это те, кого аристократы презрительно зовут «корабельная чернь», жители Пирея. Они большею частью в рваных хитонах и гиматиях, некоторые даже босиком, без сандалий. Но как гордо и уверенно они смотрят вокруг! Сразу видно, что это сыны свободной страны, где последний нищий равен перед законом богачу-аристократу. Но кого сегодня особенно много – так это крестьян; на праздник Леней они всегда сходятся в город. Среди всей этой многотысячной толпы немало лиц, знакомых Никомаху. Вон в передних рядах изящный и изысканный, но с неприятными глазами аристократ Критий, тот самый, который, не смущаясь, говорит, что предпочел бы сдаться врагам, чем, живя в Афинах, подчиняться законам, которые издает на площади толпа сапожников, портных и рабочих. Он никогда не выступает на площади с речами, хотя говорить умеет прекрасно – все потому, что презирает толпу. Он и сейчас, сидя в театре, с каким-то презрением смотрит по сторонам. Раб, стройный и гибкий, с огненно-черными глазами и коричневыми лицом и руками принес за ним следом расшитую узорами подушку, чтобы изнеженному аристократу не жестко было сидеть на каменных плитах театра. А вон сидит известный трус Клеоним, над которым часто потешаются комические поэты. Идет по рядам и ищет себе места молодой торговец лампадами Гипербол, высокий и плечистый, с наглым лицом. В последние дни
