Нужно сказать, что своими русофобскими настроениями «Молва» превосходила даже такие большевистские издания, как «Петроградская правда» или «Красная газета».
Это в «Молве» печаталось с продолжениями «историческое» исследование Бориса Алмазова о «Каморре народной расправы», которое, удачно совмещая жанр доноса с жанром фантасмагории, «научно» обосновывало провокацию, затеянную Моисеем Соломоновичем Урицким.
«В 1906 году после покушения на графа Витте (по дымовой трубе спущен был в печь с крыши разрывной снаряд) началась ликвидация боевых дружин “истинно русских союзов”. Всесильный тогда граф Витте, не сумев добиться от царя разрешения на ликвидацию вообще всех “союзнических обществ”, все же получил право ликвидировать боевые дружины этих организаций. Несмотря на упорное противодействие влиятельных черносотенцев, графу Витте удалось при помощи департамента полиции разоружить боевые дружины “Союза русского народа”, “Союза активной борьбы с революцией и анархией”, московского “Союза хоругвеносцев”. Отчаявшись в возможности добиться легального существования, Грингмут созвал в Москве монархический съезд и создал на нем “Нелегальную каморру народной расправы”. Почетным председателем ее был выбран сам Грингмут, а главным атаманом — известный Юскевич-Красковский, прославившийся впоследствии организацией убийств Герценштейна, Иоллоса и других еврейских деятелей»{173}.
Сей «научный» труд Бориса Алмазова мы приводим в конспективном виде, ибо в газете он печатался подвалами и с продолжениями. Но изложить его содержание было необходимо, чтобы представлять, что же вкладывала «Молва» в свое предположение: «преступление совершено представителями “Каморры народной расправы”».
Удивительно тонко и грациозно буржуазная «Молва» напомнила читателям, что хотя Моисей Маркович и душил потихоньку «прогрессивную» печать, но при этом он все-таки оставался евреем и, хотя бы таким образом, находился в одном с сотрудниками «Молвы» лагере…
Надо ли удивляться, что на следующий день большевистская «Петроградская правда» почти дословно повторила статейку «Молвы»:
«Нам еще памятны угрозы террора по отношению к представителям Советской власти, исходившие из уст наиболее авторитетных вождей правых эсеров на их партийных собраниях, угрозы, опубликованные в их партийной прессе. На страницах “Петроградской правды” были опубликованы и подметные письма с угрозами убийства, рассылавшиеся советским деятелям “Каморрой народной расправы”».
Итак…
Большевики колебались, кем объявить убийцу Володарского. Желание видеть его черносотенцем явно преобладало в первые дни.
«Соединенное собрание на 24 июня сего года активных работников Совета Штаба Красной Армии и представителей организации большевиков и левых эсеров постановило считать недопустимым освобождение явных погромщиков Еремеева и матроса Смирнова, что дает нашим черносотенным бандам возможность вести агитацию среди рабочих района, будто виновниками ареста являются наши местные работники, с которыми якобы даже там, в верхах, не желают считаться. А посему требуем от комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией впредь ни в коем случае не отпускать арестованных в Обуховском районе без нашего на то разрешения…
Начальник штаба П. Обухов»{174}.
Однако черносотенцев — и такое бывает в сенгилейском тумане! — взял под защиту сам Моисей Соломонович Урицкий.
Утренний выпуск «Молвы» от 21 июня не на шутку разгневал его.
Да и как не разгневаться, если Моисей Соломонович уже две недели назад доложил, что дело «Каморры» раскрыто и все наиболее активные члены ее арестованы…
И вот пожалуйста — какая-то газетенка намекает, будто это «Каморра» и убила Моисея Марковича.
Днем сотрудники Петроградской ЧК ворвались в редакцию и немножко разгромили ее.
Перепуганному редактору чекисты объявили, что, по-видимому, он сам участвовал в убийстве, коли начал готовить материалы траурного выпуска, когда Моисей Маркович Володарский был еще жив.
Тогда-то и возникла необходимость произвести убийцу Володарского в эсеры. Был изобретен воистину большевистский гибрид эсера-черносотенца…
На том самом траурном заседании Петросовета, где Григорий Евсеевич Зиновьев долго витийствовал, что «пролетариат Петрограда особенной, интимной любовью любит своего Володарского», он сказал и об убийце Володарского.
«Да… Может быть, это был одиночка… Одиночка, в жилах которого течет кровь генерала Галифе и Корнилова, а не кровь рабочего класса»{175}.
Сходно выразился и Лев Давидович Троцкий, заявивший, что «убийца — несчастный, темный человек, начитавшийся с.-р. газет».
Нетрудно заметить, что вожди большевиков как бы извиняют убийцу, перенося его вину то на генералов Галифе и Корнилова, то на эсеровские газеты.
А нарком просвещения даже жалостливую повесть написал об убийце…
«Володарского, преданного трибуна, рыцаря без страха из ордена пролетариата… сразила рабочая рука.
Его убийца был маленький, болезненный рабочий, большой идеалист. Годами этот тихий человек со впалой грудью мечтал о том, чтобы послужить революции своего класса, послужить подвигом и, если понадобится, умереть мученической смертью. И вот пришли интеллигенты, побывавшие на каторге, заслуженные, так сказать, с грудью, увешанной революционными орденами…
И эти интеллигенты, пользуясь доверием маленького рабочего со впалой грудью, говорят ему:
“Ты хочешь совершить подвиг во имя твоего класса, ты готов на мученическую смерть. Пойди же и убей Володарского”»{176}.
Подобное отношение бесполезно пытаться объяснить лозунгом — они убивают личности, мы убьем классы! — под которым хоронили Володарского… Мы сталкиваемся тут с совершенно не свойственным большевикам великодушием, которое ни чем иным, кроме воздействия сенгилейского тумана, объяснить невозможно, и которое страшнее любой жестокости…
Липким от крови мраком сенгилейского тумана затягивает подробности убийства Моисея Марковича Володарского…
Кто убил его — так и осталось неизвестным.
В большевистских газетах писали, что его убила буржуазия.
И были почти ритуальные похороны.
Если бы Моисей Маркович не был столь самовлюблен, умирая, он мог бы радоваться — его жизнь приносилась большевиками на алтарь революции.
Словно из библейских времен, выкатилась на улицы Петрограда погребальная колесница с телом нового Моисея, под колеса которой и поспешил другой Моисей (Урицкий) бросить жизни арестованных им русских людей…
В дни похорон газеты писали:
«Сила Володарского была в его непримиримости, доходящей до маниакальности…»
«Володарский в мрачном восторге фанатизма убил свое сердце…»
«Счастливый человек — ему было все ясно. Отсюда твердость, сила, упрямство прозелита, только что усвоившего чужую истину».
Но странно…
Пышные и помпезные похороны Володарского оказываются при ближайшем рассмотрении какими-то вырожденческо-жалкими…
«Володарский лежит в наглухо заколоченном гробу, обитом красной материей. К самому гробу булавочкой пришпилена бумажка, на которой наскоро написано красным карандашом: “Дорогому товарищу Володарскому от партийных рабочих Невской заставы”.
Возле гроба, поставленного на возвышение, небольшая группа серых людей, которые в театре обычно изображают простонародье»{177}.
«Гроб выставлен в Екатерининском зале Таврического дворца. Стены задрапированы красными знаменами в таком количестве, что оторопь берет. Это те знамена, которые пронесли 23 марта прошлого года, когда хоронили жертв революции».
«Троица. Пахнет березой. Дождь. Пролетарии под зонтиками. Председатель коммуны с непокрытой головой. Рядом с ним нервный интеллигент, средних лет, в пенсне и кожаной куртке. По внешности напоминает Троцкого. Это Свердлов. Несут знамена, оставшиеся от Первого мая. В хвосте процессии — две девицы в шляпках и с винтовками через плечо»{178}.
Хоронили Володарского 23 июня на Марсовом поле, рядом с могилой жертв Февральской революции. Шпалерами стояли революционные полки, матросские отряды, красногвардейцы.
Накануне, 22 июня 1918 года, в шесть часов утра в Москве, во дворе Александровского юнкерского училища, латыши расстреляли 37-летнего «адмирала» Щастного.
Хоронили Володарского в наглухо заколоченном гробу.
В половине седьмого вечера начались речи. Все требовали возмездия убийцам — эсерам.
