«В эти усобицы, – заключает Ключевский, – новгородское вече получало значение, какого оно не имело при нормальном течении дел. В обычном порядке оно законодательствовало и частью наблюдало за ходом управления и суда, сменяло выборных сановников, которыми было недовольно; в поземельной тяжбе, затянувшейся по вине судей, истец всегда мог взять с веча приставов, чтобы понудить суд решить дело в узаконенный срок. Но когда народ подозревал или видел со стороны выборных властей либо всего правящего класса замыслы или действия, казавшиеся ему преступными или опасными, тогда вече, преобразуясь в верховное судилище, получало не всенародный, а простонародный состав, становилось односторонним, представляло одну лишь Торговую черную сторону во главе с боярами демократической партии». На самом деле эти стихийные бунты каким-то образом умудрялись поддерживать равновесие в новгородском обществе. Нельзя назвать прочным порядок, который приходится поддерживать средствами анархии, пояснял историк, но другого способа заставить власть выполнять свои функции у людей просто не имелось. На Руси подобного народного контроля за властью тоже не знает ни один другой город, хотя для городов Европы это было вполне обыденное явление.
Младший брат Великого Новгорода – Псков
Младший брат Новгорода, Псков, в этом отношении был гораздо более спокойным городом. Да, в нем тоже несколько раз бывали стихийные бунты, которые кончались обычным рукоприкладством, но таких упорных и долгих «военных действий», как в Новгороде, во Пскове не было. Ключевский выводит эту большую городскую стабильность из положения князя (он вообще не был никоим образом допущен в городе к власти, считаясь наемным руководителем военной дружины, и не более того), из наличия вместо посадника и тысяцкого двух посадников, которые представляли две стороны псковского общества, то есть совместно с советом могли решить вопрос приемлемо для всего народа, к тому же права князя были попросту переданы народному вечу – участие в законодательстве и управлении, в назначении и смене должностных лиц стало прерогативой народного собрания, то есть управление в городе было более демократичным. Это имеет свое объяснение в социальном устройстве Пскова. Хотя там было боярство, но оно в отличие от новгородского просто не имело столько богатства, и разрыв между самыми богатыми и самыми бедными горожанами был куда как меньше. Не беднее псковских бояр были псковские купцы, составлявшие второй высший класс общества. И что самое важное, загородние крестьяне были свободными людьми, во всю историю Пскова о таком явлении, как холопство, тут и понятия не имели, не было и полузакрепощенного населения. Это была единственная земля на всей территории Руси, где никогда не было рабства ни в какой его форме.
Почему?
А тут его и не могло быть, поскольку Псков лежал на границе новгородских земель, содержать холопские хозяйства в столь неприспособленных местах – верх глупости. На таких землях, подвергавшихся систематическим набегам, могли жить только свободные люди. Псковские крестьяне могли брать ссуду и становиться изорниками, то есть выплачивать владельцу земли натуральным продуктом так же, как и в новгородских землях, однако тут и мысли не появилось их закрепостить.
«По Русской Правде , – пишет Ключевский, – закуп, бежавший от хозяина без расплаты, становился полным его холопом. По псковскому закону, в случае побега изорника без возврата покруты землевладелец в присутствии властей и сторонних людей брал покинутое беглецом имущество в возмещение ссуды по оценке, а если оно не покрывало долга, господин мог искать доплаты на изорнике, когда тот возвращался из бегов, и только, без дальнейших последствий для беглеца».
Историк отмечает, что в замечательном средневековом юридическом документе Пскова Судной грамоте апеллируют собственно не к букве закона, а к совести человека, то есть порядок в обществе по этой грамоте строится не только на статьях закона, а на чувстве общественного блага и соблюдения морали. Очень редкое, скажем, если не исключительное явление для той эпохи. Псковитянин был так воспитан, что просто не мог солгать, если ему предстояло целовать крест, доказывая свою правоту. Иностранцы, посетившие город, отмечали с удивлением, что купцы в нем вообще не склонны к обману, говоря открыто и цену, и достоинства (и недостатки!) товара.
«По псковской Судной грамоте , – замечает Ключевский, – вече постановляет новые законы по предложению посадников как представителей боярского совета господ, предварительно обсуждавшего проекты законов. В Новгороде „новгородским словом“, законом, признавалось постановление, состоявшееся на вече в присутствии и с согласия городских властей, правительственной знати, во главе которой стоял такой же боярский совет господ; иначе решение веча являлось незаконным, мятежным актом, поступком неразумной черни, как выразился совет господ в одном документе. Но при постоянном антагонизме между вечевой простонародной массой и правительственной знатью не простонародью приходилось добиваться соглашения с правительством, а, наоборот, боярам происками привлекать на свою сторону часть простонародья, чтобы придать решению веча вид народной воли. Так, в Пскове совет господ с боярством позади являлся одним из органов законодательной власти, а в Новгороде боярство с советом господ во главе – политической партией, не более. Потому псковский политический порядок можно назвать смягченной, умеренной аристократией, а новгородский – поддельной, фиктивной демократией».
С сожалением историк говорит, что нигде, ни в каком другом городе не соединилось так удачно условий для того, чтобы он стал экономическим и политическим центром будущей Русской земли, ему даже удалось избежать тяжелых веков монгольского ига, однако как столица будущей Руси он так и не состоялся. Причину историк видит во все более растущих противоречиях внутри новгородского общества. К XIV веку в Новгороде между богатыми и бедными была уже не прискорбная трещина, а бездонная яма, только целому сонму священников с крестами и хоругвями удавалось на время примирить горожан, взывая к их единой вере. Неразумно распорядился Новгород и той огромной территорией, которой владел, создавая вместо союза и единения рознь и раздоры. Вместо того чтобы понемногу ослаблять узду для своих пригородов, Новгород стремился их обирать, что было совершенно ненужно и неразумно. Пскову в этом плане просто повезло – он с немалыми трудами, но добился независимости, другим пригородам и пятинам повезло намного меньше. Но, имея такие огромные ресурсы, Новгород так и не сумел их полноценно использовать. Была и еще одна беда: если Псков оказался способным себя защищать, то Новгород в военном плане был безнадежен. Он так и не создал собственного сильного войска, полагаясь на рати приглашенных князей. Это была, наверно, роковая ошибка. Когда на карте остались только два крупных игрока – Москва и Литва – практически безоружный город, не имевший ничего, кроме своего богатства, оказался в очень тяжелом положении, и он попробовал даже не сохранять нейтралитет, а лавировать между враждующими сторонами, выбирая то сторону Москвы, то сторону Литвы, что с московской точки зрения выглядело как крамола, а с литовской как предательство. Выбирая Москву, новгородцы боялись потерять свои вольности – и были в этом еще как правы: потеряли. Выбирая Литву, новгородцы боялись, что вдруг станут латинянами: и были в этом неправы, потому что и Литва в те годы была не меньше православной, там просто сосуществовали православие и католицизм, а по политическому устройству Новгород куда как ближе подходил Литве, нежели Москве.
Новгород и Москва (конец XV века)
В «низовской земле» новгородцев ненавидели даже хуже латинян.
«Неверные, – писал летописец, оправдывая и обосновывая поход Ивана Третьего, – искони не знают Бога; эти же новгородцы так долго были в христианстве, а под конец начали отступать к латинству; великий князь Иван пошел на них не как на христиан, а как на иноплеменников и вероотступников».
Именно так – как иноплеменников и вероотступников – и уничтожали новгородцев московские войска. Это уже была московская государственная политика.
«Новгород при лучшем политическом устройстве, – замечает Ключевский, – мог бы вести более упорную борьбу с Москвой, но исход этой борьбы был бы все тот же: вольный город неминуемо пал бы под ударами Москвы».
Расстановка сил была такова, что слабый в военном отношении город просто не выдержал бы тяжелой и долгой борьбы. Московский великий князь стянул в свое княжество все ресурсы; что могли противопоставить новгородцы?
Ополчение в пять тысяч человек, которое наголову тут же разбили двести московских ратников?
Литовского князя Михаила Олельковича?
