Правительство заблаговременно подготовилось к отражению казаков. Более того, Годуновых своевременно известили о том, что красносельские «мужики изменили и хотяху быти в городе» (Москве. — Р.С.). Однако посланные в Красное село люди не дошли до села, «испужався, назад воротишася».[13] Невероятно, чтобы воевод испугал вид горстки красносельских мужиков, вооруженных чем попало. Остается предположить, что они столкнулись с войском Корелы, силу которого они испытали под Кромами.
На столичных улицах к красносельцам «пристал народ многой».[14] Однако следует учитывать, что массовое восстание москвичей началось позже, уже после оглашения письма Лжедмитрия на Красной площади. До того посланцам «вора» надо было прорваться через усиленно охраняемые городские укрепления. Без казаков Корелы они бы не добились успеха. После переворота под Кромами повстанцы установили прямые связи со сторонниками Лжедмитрия в Москве. Корела имел возможность использовать их помощь.
Прошло три недели с тех пор, как Корела со своими казаками ворвался в лагерь под Кромами и с помощью заговорщиков, а также посошных «мужиков» и прочего люда принудил к бегству главного воеводу и верных присяге дворян, не пустив в ход оружия. Возникает вопрос, не повторили ли казаки в Москве то, что ранее проделали под Кромами? Не они ли, смешавшись с толпой мужиков-красносельцев, провели эмиссаров самозванца на Красную площадь, разогнав по пути стражу у крепостных ворот и опрокинув заслоны, выставленные московскими воеводами?
В окружении казаков и красносельцев Пушкин и Плещеев проникли в Китай-город и взошли на Лобное место посреди Красной площади. Все это произошло в четвертом часу дня, иначе говоря, около 9 ч утра.[15] Сторонники самозванца позаботились о том, чтобы как можно быстрее собрать на площади столичное население.[16] В толпе преобладала «чернь». Но к толпе «пристали» также и многие служилые люди — одни своей охотой, а другие из страха.
С Лобного места Гаврила Пушкин обратился с речью к толпе, а затем огласил послание «истинного» царя. Послание было адресовано Мстиславскому, Шуйским и прочим боярам, дворянам московским и городовым, дьякам, гостям, торговым лучшим людям, а также и всему народу — «середним и всяким черным людем». Самозванец клеймил как изменников Бориса, Марию Григорьевну, жену Годунова, и сына ее Федора, напоминал, какое «утеснение» претерпели от Бориса бояре, какое «разорение и ссылки и муки нестерпимые» были от него дворянам и детям боярским, каким поборам подвергал он купцов, лишая нх «вольности» в торговле и забирая в счет пошлин «треть животов ваших, а мало не все иманы». Его обещания имели в виду преимущественно власть имущих. Боярам было обещано не трогать их прежних вотчин, а также учинить им «честь и повышенье», дворянам и приказным обещана царская милость, торговым людям — льготы и облегчение в пошлинах и податях. Что касается народа, то им Лжедмитрий обещал кратко и неопределенно «тишину», «покой» и «благоденственное житье».
Непокорным самозванец грозил тем, что им наказания от бога и «от нашие царьские руки нигде не избыть».[17]
Царицу Марию Григорьевну и ее сына Отрепьев обвинял в том, что они «о нашей земле не жалеют, да и жалети было им нечево, потому что чужим владели». Северские города оказались разорены войной, развязанной самозванцем, который, однако, возлагал всю вину на Федора Борисовича. Что касается главных бояр, громивших Северщину, Лжедмитрий громогласно оправдывал их ссылкой на то, что делали они это по незнанию («неведомостию») и боясь казни от Годуновых. Теми же словами Отрепьев оправдывал бояр, разгромивших его армию. Им обещано было полное прощение.
Лжедмитрий лицемерно сожалел о происшедшем «кроворазлитии» и требовал, чтобы его признали царем, поскольку только это приведет к прекращению братоубийственной войны.[18] Толпа жадно слушала обличения против власти и верила, что «прирожденный» государь избавит страну от междоусобиц, чрезвычайных поборов, обременительной военной службы. Совершенно так же, как в северских городах, толпа громко приветствовала нового государя: «Дай боже, чтобы истинное солнце снова взошло бы над Русью!»[19]
Вскоре у Лобного места собралось «московского государства всяких чинов людей многое множество: Пожар полон людей и у Троицы на рву (церкви Василия Блаженного. — Р.С.) и по лавкам и до Кремля-города и до Фроловских ворот…»[20]
В Кремле с утра находились не только ближние люди («тайный совет»), но и вся Боярская дума.[21] Узнав о появлении толпы на площади, бояре поспешили к патриарху и известили его о «злом совете московских людей». Престарелый Иов со слезами на глазах умолял думу сохранить верность присяге, но «ничто же успевашу».[22]
Источники сохранили несколько версий относительно позиции Боярской думы в день переворота. По одной версии, народ ворвался в Кремль («миром же приидоша во град») и, захватив бояр, привел их на Лобное место.[23]
Разрядные записи содержат известие, согласно которому сигнал к мятежу подал окольничий Богдан Бельский. Он будто бы поднялся на Лобное место и «учал говорить в мир: «Яз за царя Иванову милость ублюл царевича Дмитрия, за то я и терпел от царя Бориса»».[24] Приведенное свидетельство, однако, не находит подтверждения в записках очевидцев и современников.
Конрад Буссов, находившийся в Москве, писал, что царица Мария Григорьевна сама выслала на площадь бояр, сохранивших верность ее сыну. Чтобы пресечь агитацию посланцев «Дмитрия», бояре пригласили их в Кремль. Однако толпа помешала попытке убрать Пушкина и Плещеева с площади.
Ни русские летописи, ни иностранные авторы (К. Буссов, Я. Маржарет, И. Масса) ничего не упоминают о переходе на сторону восставшего народа кого-нибудь из бояр.[25] По словам Маржарета, «Мстиславский, Шуйский, Бельский и другие были посланы (на площадь к народу. — Р.С.), чтобы усмирить волнения». Несмотря на появление бояр, письмо «Дмитрия» было оглашено и вызвало мятеж.[26]
Записки Буссова позволяют установить происхождение ошибки в русских Разрядных записях. Окольничий Богдан Бельский в самом деле выходил к народу на Лобное место и, поцеловав крест, поклялся, что государь — прирожденный сын царя Ивана Васильевича, говоря, что «он (Бельский) сам укрывал его на своей груди до сего дня…».[27] Эта сцена, описанная Буссовым как очевидцем, имела место, однако, не в момент появления в Москве Гаврилы Пушкина, а три недели спустя, когда в Кремль прибыл сам Лжедмитрий. Авторы разрядов, таким образом, перепутали последовательность событий.
Самые подробные сведения о московском восстании заключает в себе английское сочинение, опубликованное в 1605 г. на основе записей и рассказов членов английского посольства, только что вернувшегося из Москвы.[28] Их рассказ сводится к следующему.
Народ, собравшийся на Красной площади, потребовал к ответу думных бояр, особенно же бояр Годуновых. Поначалу царь им отказал, но затем некоторые из бояр все же выехали из Кремля на площадь, так как простой народ грозил привести их насильно.
На Лобное место взошел дьяк Афанасий Власьев, не только лучший, но и единственный у московитов оратор, к тому же человек весьма популярный. Думный дьяк спросил у народа о причине необычного сборища. Главные бояре просили толпу разойтись, указывали на то, что в государстве объявлен траур и обещали разобрать любые просьбы и ходатайства народа после коронации царевича Федора.
Англичане отметили, что речи бояр были двуличными. Сановники говорили таким безразличным тоном, «что видно было, что при этом участвует один язык».[29] На самом деле бояре, и так не обладавшие красноречием, лишились дара речи при виде разбушевавшегося народа.
Англичане подробно описали инцидент, послуживший толчком к восстанию. Гаврила Пушкин не успел прочесть грамоту Лжедмитрия и до половины, когда москвичи доставили на площадь двух прежних воровских гонцов, вызволенных ими из тюрьмы.[30]
Свидетельство англичан позволяет объяснить одно непонятное известие Буссова. По его словам, в письме к москвичам «Дмитрий» требовал прежде всего ответить ему, куда они дели его предыдущих посланцев, убили ли их сами, или это тайком сделали господа Годуновы и пр.[31] Парадокс состоит в том, что в подлинной грамоте Лжедмитрия I не упоминалось ни словом ни о каких гонцах. Очевидно, в памяти Буссова события сместились, и он стал приписывать освобождение гонцов воле Лжедмитрия.
