У нас нет путевого журнала этого путешествия, длившегося с августа 175-го по сентябрь 176 года, но есть кое-какие сведения о нем. Император со свитой проехал по суше через соединенные провинции Мёзия и Фракия до Византии, потом по одной из крупнейших стратегических дорог, соединявших Средиземное море с Черным через Киликийские ворота в Малую Азию, наконец из Тавра в Никополь и Антиохию (здесь его, видимо, и поджидал Кассий). Мы знаем, что он миновал Кирру — родовой удел узурпатора — и объехал стороной Антиохию, к великому огорчению жителей, желавших молить его об отмене осадного положения и, прежде всего, запрета на конские бега. Они слишком много ждали от его легендарной доброты или слабости, во всяком случае, слишком рано. Наоборот: император несколько уменьшил территорию провинции Сирия и сократил полномочия, неосторожно доверенные ее наместнику. По тому же случаю он издал указ, запрещавший легатам командовать войсками в своей родной провинции.
Марка Аврелия явно привлекала не Сирия и даже не роскошная долина Оронта, по которой он как через сад проехал дальше. Видел ли он ослепительно белые стены Апамеи, остановился ли в темно-коричневой Эмессе, встречался ли там с великим жрецом Ваала Вассианом, маленьким дочерям которого Юлии Домне и Юлии Месе гороскопы, говорят, предсказывали царство? Посетил ли знаменитую юридическую школу в Бейруте, где старый Гай писал бессмертные «Институции»? По преданию, сохраненному историком следующего столетия Аммианом Марцеллином, проезжая по Иудее, император воскликнул: «О квады, маркоманы, сарматы, наконец-то я встретил людей, которые упрямее вас!» Если он имел в виду еврейский народ, вернее, то, что оставалось от него на родной земле после отчаянных восстаний, вчистую раздавленных Титом, Траяном и, наконец, Адрианом, то его можно понять. Упрямство этих людей преодолевало все запреты, и римское начальство не знало, что с ними делать. Вопреки намекам, кем-то якобы вычитанным в Талмуде, Марк Аврелий вряд ли спорил там с равви Иегудой о еще более догматической, сектантской и антиобщественной, чем возмущавшее императора христианство, религии. На самом деле он понимал только релятивистскую философию и ничего не смыслил в догматизме религий откровения.
Марк Аврелий не отправлялся по следам Адриана в поездку ради престижа или инспекции. Он не оставил на своем пути памятников, подобно Траяну. За ним ехал Помпеян и переналаживал механизмы, которые то изобретались, то портились волнениями народов, по привычке изобретательных, порывами же мятежных. Императору коммерческая лихорадка была так же чужда, как страсть к игре, а тем более мистический бред, пожиравший Ближний Восток. Он торопился к цели — Египту. Там его тоже влек не призрак славы и роскоши, не блеск богатств, за которыми столько других стремились в страну Осириса, а наоборот: зрелище неподвижно-беспредельного пространства, где спит История. Его телу и духу после многих лет непрерывного напряжения было нужно раствориться в метафизических просторах недвижной земли.
По правде говоря, образ Египта, укрепившийся в античном сознании со времен Геродота, уже не соответствовал действительности. Аспид Клеопатры породил прекрасную легенду веков, но зато положил конец угасавшему мифу древней всемирной державы. Египет наконец обрел свое истинное назначение торговой державы, житницы Рима и сортировочной станции средиземноморских торговых путей. У него появилась огромная голова: Александрия, второй город Римской империи. Где-где, а там Марк Аврелий никак не нашел уединения и тишины вечности. Метрополия не давала никакого представления о Египте. Там хорошо ли, худо ли уживались восемьсот тысяч греков, евреев, сирийцев, римлян, арабов и африканцев, которые, когда не резали друг друга, наперебой способствовали общему процветанию. «Сплошное легкомыслие, непостоянство, капризы, нос по ветру… Это люди мятежные, неосмотрительные и наглые». Такими их видел Адриан, если можно доверять письму, которое ему приписывают. По крайней мере, вот что похоже на правду: «Город богатый, промышленный; никто в нем не сидит праздным: одни выдувают стекло, другие делают папирус, иные льняные ткани и полотна, и даже расслабленные и слепые находят себе дело…» Это скопище людей делилось по этническому признаку на пять кварталов, разграниченных большими бульварами, главный из которых — Канопа — имел двадцать два метра в ширину и пять километров в длину. Один из этих кварталов представлял собой огромный сад, в котором возвышались дворец Птолемеев, государственные архивы, гробница Александра, Мусейон и Библиотека — легендарные места, где с предельной силой явили себя фантазия, власть и наука. Там и поселился Марк Аврелий со свитой. Их глазам открывался крупнейший порт Империи, в котором грузились сотни кораблей, плывших на свет Фаросского маяка — одного из семи чудес света.
Для римлянина первая встреча с другим историческим полюсом его мировой державы была испытанием, иногда возбуждавшим, а иногда умерявшим его гордыню. Душевное равновесие Цезаря, как считают, его не выдержало. Октавий, напротив, душой укрепился. Каракалла чуть позже просто сошел с ума. Марку Аврелию там предстали новые резоны, чтобы критически посмотреть на традиционные представления об императорской власти. И действительно, с точки зрения здравомыслящего консерватора, от священной ценности пресловутой модели абсолютной монархии, восточной теократии, якобы осквернившей дух старого республиканского Рима, почти ничего не осталось. В то же время можно было констатировать: насколько Египет потерял в политическом весе, настолько же и выиграл в экономическом и умственном влиянии. Но для древних, возможно, эта связь была не так очевидна, как для нас. Достаточно ли ясно видел Марк Аврелий, как торговое процветание Александрии — космополитического города, открытого всем морским течениям, — соотносится с интеллектуальным богатством этой столицы, которая стала центром передовых научных исследований и технологий, замечательной лабораторией идей и верований?[56] В то время, конечно, не могли связать столь несхожие с виду идеи, как свободу торговли и творческую свободу духа. В лучшем случае император-философ мог бы вписать в свои «Размышления» самую прекрасную мысль — о взаимозависимости разных видов человеческой деятельности.
Эта мировоззренческая преграда и тормозила развитие античного общества. Из-за того, что понимание природы вещей и постижение вещей в природе шли непересекающимися путями, не оплодотворяя друг друга, они и продвигались медленно. Посетив Александрийский Мусейон, Марк Аврелий мог увидеть два блестящих примера тому, но никак не мог их осмыслить. Здесь он мог на досуге познакомиться с грандиозным трудом Клавдия Птолемея, за десять лет до того прерванным его смертью. Великий математик, астроном и географ, остававшийся незыблемым авторитетом еще больше тысячелетия, составил карту неба и земли на основе не простых эмпирических наблюдений, а тригонометрических расчетов. Не выходя из кабинета, он алгебраически вывел теорию движения планет и точно вычислил земной меридиан. Так чего же он не мог бы сделать одной силой своего ума? Но Марк Аврелий — властелин мира и философ космоса — не видел, каким образом знание законов, управляющих вещами, может дать человеку власть над вещами. Древние, правда, имели представление о машинах, увеличивающих силу человека, но их изобретали и ими пользовались только архитекторы и военные инженеры. Кроме того, существовали разве что плоды бесполезных фантазий вроде аппаратов, которые можно было видеть в другом зале Мусейона. Александрийцы очень ценили их изобретателя, некоего Герона, также современника Марка Аврелия. Ведь Герон придумал для их развлечения шарики, перемещаемые силой пара, водяные краники с бронзовыми задвижками, каретные рессоры, автоматы и театральные декорации, приводимые в движение невидимыми механизмами. Он и его ученики были изобретателями, но не были Прометеями.
«Марк Аврелий у египтян в их собраниях, храмах и повсюду вел себя как гражданин и философ», — сообщает Капитолин. Мы не знаем, путешествовал ли он по стране (некоторые полагают, будто следы его пребывания сохранились в Долине Царей). Если несколько месяцев назад его действительно считали при смерти, то туристическая поездка, безусловно, вернула императора к жизни. Он уехал из Александрии в апреле 176 года, оставив там свою четвертую дочь Корнифицию, выданную замуж за Петрония Суру Мамертина, сына бывшего префекта претория и префекта Египта, вернувшегося в свою бывшую провинцию. Корнифиции было шестнадцать лет, она шла в семью всаднического сословия. На этом неравном браке лежит отпечаток уже составленного плана передачи наследства. Хотя Мамертину предстояла блестящая сенаторская карьера (шесть лет спустя он стал консулом), положение его семьи не позволяло ему выдвинуться в первые ряды в борьбе за империю. Даже Помпеян, начавший с еще более низких ступеней, но зато достигший высшей степени влияния, женатый на Августе, в этом соревновании уже не участвовал. В сознании Марка Аврелия он в крайнем случае мог стать разве что регентом при первых шагах Коммода. Но никаких соперников у наследника внутри династии отныне не должно было быть.
