- С тебя деньги грех брать, странный (странник, заезжий), а мы за Богом - дома! - был ответ одних.
- Странникову-то златницу черт подхватывает да и несет к сатане. Тот над ней прыгает, пляшет, к дьявольскому сердцу своему прижимает. Так и в писании сказано! - объясняли другие.
То же гостеприимство и готовность на услуги, словоохотливость и радушный, родственный прием ожидали меня и в следующем селении, Порьегубе, за 30 верст от Умбы. Высокие Умбовские горы долго еще тянулись по берегу, выкрытые уже значительно густым сосняком и ельником; острова попадались редко. Селение оказалось забившимся за дальней губой, приглубокой, обставленной низменными берегами с густым, непроглядным бором. В селении церковь и только 15 дворов. Бедность селения, как сказывали, зависит от безрыбья губы, от некоторой удаленности от моря. Лесные и тундряные промыслы пушного зверя и перекупка рыбы у лопарей дают возможность жителям Порьегубы выменивать достаточное количество муки для годового пропитания с судов, приходящих сюда из Кемского Поморья.
С Порьегубы путь лежал назад, через Кандалакшскую губу, в селение Карельского берега - Ковду, покинутую мною только в прошлом месяце. Плыть приводилось сначала десять верст между островами и лудами (Крестовой, Озерчанкой, Столбовыми, Седловатым, Хедостровом, Медвежьим); затем 20 верст полным (открытым) морем и потом опять десять верст между лудами противоположного, Карельского берега, до устья реки Ковды. На самом высоком и крутом из островов Порьегубских - Медвежьем, покрытом кустарником, мы останавливались и с трудом могли различить четыре рудокопные ямы: Орел, Надежду, Курт и Боярскую. Эти ямы, зарываемые временем и непогодами, служат последним, отживающим, наглазным признаком существования на острове Медведе с 1740 по 1790 год разработки серебряной руды и строений при этом прииске. Разработка производилась частными людьми, но "Берг-коллегия, усмотрев прииск сей в делопроизводстве неспособным, оставила оный". Около ям этих промышленники до сих еще пор находят куски свинцового блеска. Впрочем, забытого и заброшенного в архангельском крае немало. В 15 верстах от села Керети, по дороге в Колу, в Пулонской горе, керетчане добывали слюду большими листьями. Яму залило водой, а водокачек не было. В океанских губах ловились устрицы и добывался отличный аспидный камень, который от солнечного жара выламывался сам собой слоями.
Начинало темнеть. Острова то уходили назад и скрывались в тумане, то продолжали снова выплывать впереди. Мы ехали греблей, хотя и перебегал какой-то ветер с разных сторон, желавший, по всем приметам, уходиться, улечься в одной стороне чистого, ясного неба.
- Который-то час, ваша милость? - спросил меня, кормщик. - По-нашему, надо быть, девятый на исходе, коли бы не десятый в начале.
Я сверился с часами. Кормщик ошибся немногим: мои часы показывали половину девятого.
- Отчего ж ты угадал?
- А, вишь, солнце-то в побережнике (NW), немного подалось к межнику на север.
- По нашему счету, дело это во какое! - объяснял он потом. - Солнышко пошло от полуношника (NO) на всток и пришло туда - знай: шесть часов ночи. Вставай наш брат - помор, Богу молись, за работу примайся, пора! Солнышко на ту пору к обеднику (SO) три часа целых пройдет, в девять часов в обеднике будет; береговые наши терские обедать садятся: первая выть. В двенадцать часов солнышко на лете (S) будет, на ветре том в ту сторону неба уходит. В три часа за полдень оно на шалоник (SW): вторая выть, береговые паужинают. В шесть часов солнце на запад придет да не прячется, а только стоит в той стороне неба - и все тут. В девять оно в побережнике: для береговых третья выть, ужинать садятся. В двенадцать часов солнышко на север придет: мужики все уже давно повалились и заспали, у мужика на брюхе туго, и сон крепок, не дотычешься. Спит он и еще три часа, когда солнышко свое дело правит, в три часа ночи в полуношник придет. Опять ты его, мужика, на ту пору не дотолкаешься: все еще крепок сон, все еще мужик огрызается. Дай ты ему еще три часа доху. Когда солнышко на вcток придет - опять мужик сам горошком вскочит: выспался, вздынулся, умылся, Богу помолился, всех за работу усадил и сам за работу принялся.
Идет красный денек вперед да вперед, идет красное солнышко своим чередом по ветрам, и опять мужику четыре выти, четыре раз ест, двенадцать часов работает. На Мурмане вон, сказывают, всего только три выти, а то слышь, и две, а то-де и одна, да и та всухомятку, особо когда работа-де горячая идет. Это ведь нам, береговым, хорошо на четыре-то выти распоясываться от нечего делать. Мы, пожалуй, в межниках еще сверх сыта пообедаем, когда межник от лета ближе к шалонику (2 часа), или когда межник от запада ближе к шалонику (4 часа за полдень). Право так, не смехом!..
- А вон, гляди, и матушка Турья-гора, госпожа Кандалуха-губа, батюшка Олений Рог! - вдруг прервал свою речь кормщик, указывая на последний ясневший остров, за которым чуть-чуть вдали синела безбрежная, непроглядная полоса воды в Кандалакшской губе.
Последнее присловье его, общее всем поморам, посещающим Кандалакшскую губу, имеет тот смысл, что Кандалакшская губа "куда не едешь - все впереди, все она, все прямо, все в нее угодишь" - объясняли мне кормщики. Турья гора, гранитный утес с уступами, в 200 футов высотою над морем, у мыса Турья, на Терском берегу, приметна издали, "где-где покажется" (по словам поморов), а Олений Рог (на Оленевском острову, у Карельского берега) с мелкими местами далеко оттянул в голомя Кандалакшской губы, отпрядышами сажен на 50 от берега, между селениями Керетью и Ковдой.
Между тем мы плыли все-таки еще между островами, хотя и последними, и все-таки по-прежнему на гребле. Ветер установился сначала южный, потом перебежал, переменился на запад. Но оба легким дуновением, незаметно располагали ко сну, на этот раз и монотонно затянутая кормщиком песня послужила для последнего занятия хорошим, благоприятным подспорьем. Я, убаюканный всем этим и легким покачиванием карбаса на легких волнах, заснул.
Просыпаюсь: чувствую озноб и холод, который, вероятно, и разбудил меня. Вижу обручья будки, слышу ужасный шум и свист, в которых ничего нельзя разобрать. Смотрю вперед - гребцы положили весла, подняли свои косые паруса, и вместо того, чтобы спать по обыкновению, молча сидят на своих местах, закутавшись в полушубки. Действительно, холодная, пронизывающая сырость наполняла и мою будку: холодно было и мне, одетому, однако, совсем по-осеннему. Неопределенность молчания соседей, на первых минутах пробуждения, подействовала как-то смутно и тяжело. Мне сделалось бессознательно страшно.
- В чем, братцы, дело? - спросил я.
Ответа не было, я обратился к кормщику, но и тот молчал. Неопределенный страх мой усилился. Я настаивал-таки на своем и опросил кормщика.
- Пылко больно! - отвечал он мне сердито и неохотно.
- Какой ветер?
- Полуношник.
В словах этих представилось мне столько ужаса и двусмысленности, что, помнится, сердце облилось кровью и начало еще сильнее биться. Так же бессознательно я позволил себе, несколько оправившись, другое движение - вон из будки. Страх мой был не напрасен: море буквально кипело котлом; высокие волны бороздили его справа, ветер свистел невыносимо, может быть, в снастях нашего карбаса, может быть, несся этот свист продолженным эхом из дальних скал Терского берега, который на этот раз ушел далеко и весь затянулся туманом. В этом же тумане, еще более непроглядном, еще более густом, виделся за головою кормщика противоположный Карельский берег - цель нашего плавания. Дальнее море в туманном мраке слилось уже с хмурым небом, затянутым, в свою очередь, черными тучами без просвета, как в глухую осеннюю - волчью ночь. Мы были на половине пути, в самой середине Кандалакшской губы.
Ветер ходил здесь свободно, без препятствий, без остановок. Здесь он был полный и неограниченный властелин и хозяин; надо было крайнее уменье, чтобы бороться своим умом и толком с его враждебными порывами. Мне делалось уже окончательно страшно и привелось даже пожалеть о том, что холод разбудил меня прежде времени. Лучше было бы проснуться в то время, когда карбас миновал все опасности, а не теперь, когда она на носу, когда от нее никуда не спрячешься, когда на десять верст вперед, на десять верст назад нет ни одной хоронушки, ни одного становища, хоть бы один островок, хоть бы одна скала даже и на пол-аршина над водою. Кипевшее море, постепенно крепчавший ветер ужасом обдавали по-прежнему сердце и нагоняли мрачные, страшные мысли. Я спрятался опять под будку, хотел заснуть - не мог: масса разных воспоминаний путалась в голове без связи, без порядка, но так, в то же время, быстро и своеобразно, что трудно было уследить за мыслями. Припомнился дальний уездный городок, куда бы ехал теперь с несказанного охотою, где бы желал быть в настоящую пору и полжизни бы отдал за то; где будут долго и искренно плакать над горькою участью, предложенной негостеприимною, далеко не родною и не родственной морскою губою Белого моря. И вдруг, вслед за тем, промелькнул большой город: вспомнились золотые главы, узкие улицы, площади с фонтанами, бульвары с густо поросшими аллеями, маленький садик во дворе между четырьмя большими домами, theatrum anatomicum с крылечком, несколько лиц, хорошо знакомых издавна, с которыми бы не расстался вовеки. Опять новые виды: железная дорога, толпа мужиков кругом; незнакомый красивый город, высокие дома, чудно обставленные гранитные берега реки, еще что-то..., длинный Архангельск и семужий забор в Умбе, и опять что-то еще более неясное и неопределенное... седой старик в Порьегубе, угощающий густым, как пиво, чаем и окаменелыми баранками; овца в Варзуге, бегающая в круги, бесконечно долго, бесконечно много, словно сумасшедшая, под окнами моей квартиры. "Крючок от сети в бок попал - не ослобонится", - вспоминается объяснение хозяина, как будто сейчас выговоренное, и как будто звуки слов этих еще не застыли в воздухе...
