Удар по национальной гордости среднеазиатов нанесли также пятилетние планы, поскольку вместе с ними в отношении Москвы к республикам стал проявляться отчетливый колониальный тон. Первый пятилетний план, например, предполагал сокращение посевов злаковых в Узбекистане, а взамен до невероятных размеров расширялось производство хлопка. Большая его часть должна была стать сырьем для фабрик Европейской России. Такая торговая политика угрожала превратить Узбекистан в сырьевой придаток монополистического рынка — т.е. в завуалированный вариант “банановой республики”. Эта политика вызывала сильное сопротивление на местах. Под лозунгом “Вы не можете есть хлопок” премьер-министр Узбекской Республики Ф. Ходжаев и первый секретарь ЦК компартии А. Икрамов выработали альтернативный план экономического развития, который предполагал большую самостоятельность и многосторонность республиканской экономики. План этот был отвергнут, а оба его автора арестованы и расстреляны по обвинению в “буржуазном национализме”.
Как было уже показано в главе 4, Октябрьская революция в целом оставила двусмысленное наследство в национальном вопросе. С одной стороны, прекратилась политика насильственной русификации, проводившаяся царским правительством, и было обещано право на “самоопределение”. Некоторые нации бывшей Российской империи познали краткий период независимости. С другой стороны, после 1921 г. все они вновь оказались в составе Российской империи нового рода, монопольно управлявшейся партией, которая была жестко централизована и состояла преимущественно из русских.
В течение 1920-х гг. это двойственное наследие Октября по-разному влияло на события в разных республиках. Так, например, на Украине находившиеся у власти местные коммунисты были убежденными сторонниками автономии, по крайней мере в области культуры и образования. Украинский язык стал на территории республики государственным, обязательным во всех государственных учреждениях и судах. Было решено, что изучение языка, истории и литературы Украины станет обязательным для школьников. Двадцатые годы, действительно, были временем невиданного расцвета украинской культуры. Поощрялись исторические и этнографические общества, а поток публикаций на украинском языке достиг невероятных размеров. Масштабы украинизации были так велики, что вызывали недовольство значительного русского и еврейского меньшинства, в основном, населяющего города на востоке и юге республики. Для того чтобы занять государственные должности, русские, евреи, представители других не столь многочисленных национальных меньшинств должны были знать украинский язык, который они презрительно называли “мужицким”. Они отрицательно относились к тому, что их дети должны изучать этот язык в школе. Нечто похожее происходило и в Белоруссии, где до 1917 г. национальная культура в городах была даже еще слабее, чем на Украине. Двадцатые годы стали решающей фазой формирования современных и белорусской, и украинской наций. Несмотря на то что оба народа имели глубокие сельские корни, они не были чисто крестьянскими. Среди украинцев и белорусов было много горожан, представителей всех слоев общества. Оба народа имели письменную литературу со своими традициями, собственную историю, а их языки вполне пригодны для любой образовательной программы.
Далее интенсивная индустриализация, начавшаяся в конце двадцатых годов, в некоторых отношениях способствовала укреплению позиций обоих народов. Большинство огромного числа крестьян, оказавшихся в городах в тридцатые годы, говорили по-украински или по-белорусски. Некоторые умели читать и писать, другие же научились грамоте, став промышленными рабочими. Само собой разумеется, процесс этот совпал с интенсивно проводившейся правительством программой “ликвидации неграмотности”. Русский еврей Лев Копелев, чья юность прошла в Харькове (в очень высокой степени русифицированный город), рассказывает, каким образом он отождествил себя с украинской культурой. Судя по его словам, большинство новых рабочих его завода было украинцами. Теперь украинская и белорусская культура и языки были вытеснены массовой русской грамотностью, тем, чего в течение долгого времени добивались интеллектуалы и образованные люди. В полной мере последствия этого явления открылись только спустя поколение или даже еще позже.
Разумеется, Сталин не был в восторге от бурного расцвета национальных культур. Он никогда не упускал случая напомнить своим слушателям, что, кроме права наций на самоопределение, существует также право рабочего класса на укрепление своей власти. Для многих народов эти слова прозвучали как зловещее пророчество, поскольку в их городах жило большое число русских рабочих. В 1917 г. это стало причиной раздоров, что могло повториться и еще раз. Кроме того, так называемый “авангард рабочего класса”, коммунистическую партию, также по преимуществу составляли русские. Если в 1927 г. русских было 53% от общей численности населения, то в партии — 65%.
Сталин дал понять, что его оценка национальных движений зависит от политических факторов. Так, в своей основополагающей лекции по национальному вопросу, прочитанной в Свердловском университете в 1924 г., Сталин утверждал, что национальное движение в Египте девятнадцатого-двадцатого веков было «прогрессивным”, хоть и возглавлялось представителями буржуазии. Британские же попытки подавить это движение были “реакционными” даже тогда, когда правительство Англии возглавляли социалисты. Применительно к Советскому Союзу эти установки означали, и совершенно недвусмысленно, что любое движение, имеющее своей целью национальную автономию и утверждение национальных особенностей, будет направлено против единства государства и, соответственно, является “буржуазным” и “реакционным”, вне зависимости от классовой принадлежности его участников. Уже в 1926 г. Сталин упрекал украинского наркома образования Шумского в том, что проводимая им политика принимает форму отчуждения украинской культуры и общества от общесоветской культуры и общества, борьбы с Москвой, с русскими как таковыми, с русской культурой и “ее высшим достижением — ленинизмом”.
В течение 1930-х гг. Сталин стал противодействовать проявлениям нерусской национальной гордости. Поэтому нормой стал некий модифицированный вариант русского национализма. Изменилось отношение к дореволюционной истории: царское правительство, которое в двадцатых годах историки вроде Покровского осуждали как реакционное и эксплуататорское, теперь привлекало более благосклонное внимание. Цари, между прочим, создали на данной территории государство, ставшее теперь Советским Союзом. Царизм развивал и распространял русский язык, который ныне служит связующим материалом в строительстве нового социалистического общества. Такие исторические деятели, как Александр Невский (прославленный в 1938 г. фильмом Эйзенштейна) и Петр Великий (герой апологетического романа Алексея Толстого) были реабилитированы как исторически “прогрессивные”. Те же, кто сопротивлялся включению в состав России, “прогрессивными” уже не считались, а превратились в “агентов империализма”. Богдан Хмельницкий, казацкий вождь[13] семнадцатого века, который восстал против польской знати и заключил с Россией союз, предавший Украину России, теперь не считался “изменником украинского дела”. Он стал “прогрессивным” и выдающимся государственным деятелем. Вождь сопротивления горцев царской России на Кавказе в девятнадцатом веке Шамиль претерпел прямо противоположные эволюции. Так, во время второй мировой войны он был временно реабилитирован, что было сделано с целью заручиться поддержкой кавказских горцев. Герой пьесы Эдварда Радзинского, будучи историком, так описывает все ужимки и прыжки подобной национальной политики: “…моя первая работа была о Шамиле. Шамиль как вождь национально-освободительного движения. Но взгляды переменились… И в конце тридцатых годов он стал считаться агентом империализма. И я признал свою ошибку. Потом, во время войны, он вновь стал освободительным движением. И тогда я признал, что я ошибся, что признал свою ошибку. Потом, в сорок девятом году, он снова стал агентом, и я признал, что я ошибся, что признал ошибкой, что я ошибался. Я столько раз ошибался, что однажды мне показалось, что я сам ошибка”.
Столь фарсовое ренегатство, впрочем, напрямую вытекает из двусмысленности советской национальной политики. Тем не менее в целом в 1930-х гг. она была направлена против местного национализма. Принудительное использование местных языков в правительственных учреждениях прекратилось. В начальной и средней школе стало обязательным изучение второго, русского языка. В то же время увеличивалось количество школ, где преподавание велось только на русском языке. Это преследовало две цели — во-первых, облегчало жизнь русского населения в национальных республиках, во-вторых, давало возможность родителям, имевшим амбициозные планы относительно будущего своих детей, отправить их в школы, где они смогут приобщиться к “имперскому” языку и таким образом получить преимущества перед своими соотечественниками. На русском велось преподавание в высшей школе. Исключение составляли только Грузия и Армения, чьи народы ревниво оберегали первенство своих языков.
