Кроме того, костры зажигались еще четыре раза в год – когда склонение Солнца составляло 16,3° к северу или к югу. Эти склонения фиксируют календарные даты примерно через каждую восьмую часть года после солнцестояния или равноденствия, условно говоря, 4 февраля, июля, 8 августа и 8 ноября по нынешнему грегорианскому календарю. Таким образом, год делился на восемь примерно равных частей. Это деление очень близко к датам тех солнечных направлений, которые Том, а до него Локьер обнаружили в мегалитических сооружениях. Поскольку мегалиты древнее кельтских друидов, белтейнские костры, возможно, пришли к нам из мрака доисторического периода.
Теперь зимние белтейнские огни заменены елочными свечами (электрическими). Быть может, свечи иудейского праздника обновления тоже играли календарную роль. Февральское пылание белтейнских костров было поглощено сретеньем – крупным церковным праздником, во время которого полагалось зажигать свечи. Шестое мая затерялось в народных майских гуляньях, а затем его окончательно заслонил Майский день международной солидарности трудящихся. Ноябрьское празднование белтейнских костров опять-таки слилось с кануном церковного Дня всех святых. В Англии существует обычай 5 ноября жечь костры и устраивать фейерверки под предлогом сожжения чучела мистера Гая Фокса за его адский Пороховой заговор (он сложил в подвалах парламента 1.2 т пороха в 32 бочках, чтобы 5 ноября 1605 г. взорвать обе палаты вместе с королем Яковом І). Но скорее всего этот обычай возник из смутно сохранявшихся в народной памяти воспоминаний о кострах друидов, зажигавшихся в ознаменование дня, когда склонение Солнца, равное – 16,3°, возвещает наступление зимы.
Рис. 44. В Карнаке (Бретань, Франция) ряды камней и отдельно стояче менгиры отмечают крайние положения Солнца и Луны на горизонте
Почитание деревьев и кустов и обряды, обеспечивающие плодородие, также отразились в церковных праздниках. Майскому дню была посвящена рябина, а летнему и зимнему солнцестоянию – остролист. Поцелуй под веткой остролиста в сочельник – не отзвук ли это древних обрядов плодородия? А весенние обряды, столь шокировавшие церковь?
Вблизи каменных колец имеются источники и колодцы, которые слыли священными, друидическими. Фольклорная традиция считает их заколдованными, волшебными, как перуанцы – свои вака. У колодца Святого Элиена в Денбишире (Уэльс) «жрица» налагала проклятие на того, кого ей называли; она возглашала имя жертвы и бросала в колодец булавку. В наши дни поверья заметно изменились. Колодцы проклятий превратились в колодцы исполнения желаний, и вместо булавок в них теперь кидают монеты.
Легенды и мифы – загадочное духовное наследие прошлого; их рациональные корни, если они вообще существовали, давно забыты. Но они все еще воздействуют на сознание и вплетаются в литературу; например, легенда об Атлантиде и ее царе Целии, которую использовал Иниго Джонс для доказательства своей теории о том, что Стоунхендж был посвящен богу неба. Джонс цитирует Диодора Сицилийского:
«Они пишут (Диодор сам цитировал других творцов легенд. – Дж. Х.), что первым над атлантами царствовал Целий и что он повелел людям, прежде обитавшим поодиночке среди полей, собраться и жить вместе, призвал их строить города и вывел их из варварского и дикого состояния, приобщил к установлениям общественной жизни… был он усердным звездочетом и предсказывал людям то, чему предстояло случиться, и год, прежде путаный, он упорядочил по движению Солнца и разбил его на месяцы по движению Луны, а также обозначил времена года. А потому многие, кому неведомы извечные пути звезд, поражены были его провиденьем будущего и уверовали в его божественную сущность…»
Нэнси Уэстерфилд передает современное настроение в своем стихотворении «В Стоунхендже»:
Ромула Бетт из Бивер-Фоллса, одна,
Стоя под Пяточным камнем, читает
В путеводителе, что друиды здесь ни при чем
Как теперь взять назад то, что она
Сказала питому классу в Бивер Фоллсе?
Шум иностранной речи оглушает мисс Бетт
(На праздники Англия едет во Францию,
Французы – в Стоунхендж),
Звон иностранных монет оглушает мисс Бетт
Она пересчитывает шиллинги;
Рев иностранных моторов оглушает мисс Бетт:
Над Олд-Сейремом американский воздушный гигант
Рвет небо,
Диктуя условия компромисса Старой Родине.
О Матерь Великая! Когда же вымерли друиды?
Время было.
Обрываясь, мгновение закрывает прошедшее.
(Где был поворот ритуальной Аллеи?
Где Западный Эйвон течет?)
Время есть.
Люди в современных костюмах
Бродят, смотрят буклеты, описывают круги,
Круг за кругом, до внешнего – из проволоки колючей.
И, как Тэсс, мисс Бетт в кругах словно схвачена камнем.
Время будет.
Оно уводит мисс Бетт;
Будет: Англия стает в дали;
Будет: город родной;
Будет: одинокая старость.
Солнца луч на Алтарном камне
Разрывает сердце, как нож.
Мисс Бетт надо спешить на автобус до Солсбери.
Обветшалый астрономический круг («Закрывается в семы»)
Отмечает течение лет.
Мысли Томаса Гарди вновь обратились к Стоунхенджу в «Выстрелах над Ламаншем» – стихотворении, которое увидело свет в апреле 1914 г., за четыре месяца до того, как в августе загремели орудия первой мировой войны:
Басы могучих пушек с моря
Нежданно грянули, грубы,
И стекла звякнули в притворе,
И наши дрогнули гробы.
Гремели громы страшной силы,
Сметая прочь ночную тишь;
Могильный червь уполз в могилы,
И в алтаре притихла мышь.
«Нет, то не светопреставленье, —
Был с неба к нам господен глас. —
Проводит флот свои ученья.
Все так, как было и при вас».
И вновь чрез горы и болота,
Покой тревожа мертвых тел,
Орудий рев до Камелота
И Стоунхенджа долетел.
Томас Карлейль, величественный утес английской литературы, пригласил Эмерсона поглядеть вместе с ним «непостижимые камни». Они отправились в Стоунхендж из эймсберийской гостиницы «Георг» в пятницу, 7 июля 1847 г., – философ Старого Света и философ Нового Света среди доисторических камней. Карлейль отпустил несколько ядовитых замечаний по адресу «путешествующих американцев», а Эмерсон ответил залпом[55] восхвалений Соединенных Штатов:
«Я твердо уверен, что, возвратись в Массачусетс, я вновь проникнусь тем ощущением, которое неизбежно вызывает география Америки: что мы имеем в этой игре огромное преимущество, что там, а не тут, находится оплот и средоточие английской расы, что никакая сноровка и энергия не способны долго соперничать с гигантскими выгодами, которые дает наша страна в руки той же самой расы, и что Англия, старый, истощенный остров, должна будет в один прекрасный день, подобно всем родителям, остаться сильной лишь в своих детях и удовольствоваться этим».
Карлейль бросил взгляд на прошлое, на золотой век интеллекта, заметив, что люди, обитавшие в Англии, когда она еще не знала письменности, были более велики, чем любые из ее писателей.
Эмерсон в «Английских чертах» продолжает излагать свои впечатления – впечатления человека XIX в.: «После обеда мы отправились пешком к Солсберийской равнине. Среди широких просторов под серым небом нигде не виднелось ни единого строения; ничего, кроме Стоунхенджа, который в этой необъятной шири походил на толпу бурых карликов; ничего, кроме Стоунхенджа и могильников, которые зелеными горами вставали над равниной, да еще кое-где виднелись большие столбы. Древний храм на горной вершине не произвел бы такого внушительного впечатления. Кое-где по равнине бродили пастухи со своими овцами, и по дороге полз фургон бродячего торговца…»
Они проверили, действительно ли на попытку пересчитать камни наложено заклятие. «Мы пересчитали и измерили шагами крупнейшие из камней и вскоре уже знали об этом загадочном сооружении все, что за короткое время способен узнать о нем человек. Камней сейчас 94, а прежде их было около 160». (Обе эти цифры на самом деле неверны.) Мы обсудили народное поверье о направлениях на Солнце: «Когда легенды молчат, этот единственный намек на науку обретает большую ценность, но мы предпочли оставить камням их загадку». (А ведь Карлейль мог бы заняться этим намеком. Он мог бы вычислить эти направления, поскольку был не только философом, историком и писателем, но еще астрономом и математиком и даже когда-то просил предоставить ему пост астронома в Эдинбургской обсерватории).
Эмерсон упрекал английских археологов за то, что они исследуют египетские пирамиды и гробницы, пока Стоунхендж все еще ждет их лопаты, но там, на равнине, в обществе Карлейля, «этот древний сфинкс заставил нас забыть о мелочной национальной розни». И он покидал Стоунхендж с грустью: «В его пределах растут лютики, крапива, а повсюду вокруг – дикий тмин, маргаритки, спирея, золотарник, репейник и ковры травы. Высоко над нами парили, распевая, жаворонки, – как выразился мой друг, жаворонки, которые увидели свет в прошлом году, и ветер, древний, как тысячелетия».
