«Известно ли Вам, тов. Молотов, что государ. арбитр Голощенкин является лучшим другом Рудзутака, Любимова, Коган и других врагов народа»{695}?[224]
Они отличаются от остальных исследованных писем тем, что затрагивают непосредственно только лицо, о котором идет речь, как таковое, и очень мало что сообщают о нем, кроме фактов, которые ставятся ему в вину. Основная часть подобных доносов сообщает о скрываемом от властей предосудительном социальном происхождении (в частности в период с 1928 по 1934 годы[225]), или о недостаточной политической благонадежности (в конце исследуемого периода, в основном начиная с 1935 года).
Эти письма изо всех сил стараются скрыть возможный «интерес» их автора. Скупость выражения и краткость — предпочтительные стилистические средства. Чаще всего доносчик ограничивается тем, что сообщает имя того, на кого доносит, и то, в чем его обвиняет. Читая газету «Известия» от 1 января 1938 года, крестьянин из села Максимовка Воронежской области обнаруживает, что некто В.С. Тюков был назначен заместителем руководителя Госбанка{696}. Он тут же пишет Молотову о том, что в его деревне вплоть до 1925 или 1926 года жил богатый собственник Степан Никитович Тюков. У него было два сына: Валентин Степанович Тюков и Виталий Степанович Тюков, которые являются, таким образом, тезками нового руководителя Госбанка. Этот-то факт и заставляет автора написать Молотову с просьбой проверить «не может ли случится такого случая, что к нам в аппарат пролезли классовые и враждебные нам люди»[226].
Эти доносчики хотят произвести впечатление добросовестных граждан, которые, случайно узнав о том или ином нарушении, немедленно сообщают о нем государству[227]. Характерная черта — незамедлительность реакции на факты после их обнаружения[228]: доносчики подчеркивают это, используя формулировки типа «я только что узнал» или «у меня только что был…»{697} 28 августа 1932 года А. К., житель Нижнего Новгорода, встречает в банке своего бывшего односельчанина. Этот человек, сын кондитера из Шарьи, разговорившись, рассказывает, что работает в одной из администраций города. В тот же день А.К. спешит донести эти сведения до бюро жалоб{698}.
Между тем письма этого типа не ограничиваются такими точечными разоблачениями. Часто они представляют собой «донос на ближнего»: с их помощью жалобщики пытаются разрешить застаревшие личные конфликты, например, в письмах, касающихся взаимоотношений с родственниками. Такие письма, часто приводимые в пример как знак разрушения социальных связей[229], тем не менее мало представлены в доступных нам архивах[230]. Те, что можно найти, касаются в основном отношений двух типов: между мужем и женой, обычно после развода, или между родителями и детьми[231]. Во втором случае нельзя говорить о собственно доносе, поскольку речь идет, как правило, о том, чтобы постфактум отмежеваться, а не о том, чтобы сообщить властям. Случаи доносительства со стороны бывших жен представляются более документированными: Шейла Фитцпатрик нашла два примера, и статья в «Правде» от 8 июня 1938 года осуждает подобную практику{699}.[232] Обращение к государству для разрешения подобных конфликтов приобретает порой трагикомическую окраску. Так, двое бывших супругов пишут Калинину с жалобами друг на друга с интервалом в неделю (11 и 18 мая 1935 года){700}. Второй, по-видимому, не знает о письме первого. Брошенная жена обвиняет мужа в том, что он ее бил, тот же, в свою очередь, раскрывает Калинину сомнительное социальное происхождение бывшей супруги!
Чаще всего такова и природа доносов на соседей по коммунальной квартире. Причина этих писем — злость, рожденная поведением в быту, и таких писем тоже немного: так, один из соседей сообщает, что другой житель той же квартиры «дверью умышленно хлопает так, что у нас в только что отремонтированной квартире вся штукатура в прихожей облетела» и выражается «нецензурными словами». Регулярные стычки между этими двумя мужчинами происходят также при выяснении, по чьей вине возникает сквозняк{701}.
Лейтмотивом доносов на отдельных граждан остается тем не менее мысль, что те запятнаны. Запятнаны от рождения — из-за своего социального происхождения или запятнали себя сами неправильной политической позицией, или — и так бывает чаще всего — контактом с врагами. Эта мысль появляется ранее, но она характерна для конца тридцатых годов, особенно для периода репрессий 1937–1938 годов. За счет своеобразного капиллярного эффекта всякий советский человек, который тем или иным способом оказывается в контакте с источником «загрязнения», становится изгоем. Большевистское видение мира бинарное: существует невидимая граница, отделяющая «их» от «нас». Контакты между двумя лагерями очень часто дают повод для доносов.
Чужой — прежде всего географическое понятие. Малейший контакт с внешним миром рождает сомнения[233]. Особенно физический контакт. Так, в июле 1937 года некоего комсомольца обвинили в том, что он «выпущен подозрительно скоро»{702} из-под ареста японцами в Харбине, в Маньчжурии. Хирурга больницы на острове Шпицберген обвинили в «очень подозрительном» общении с норвежцем, который пришел к врачу и его жене домой в восемь утра. Автор письма, сотрудница хирурга, пишет об очень спокойном тоне их разговора и о том, что в конце встречи хирург передал норвежцу пакет, добавив несколько слов на немецком{703}.
Чтобы быть обвиненным в связи с иностранцами, нет никакой необходимости выезжать из СССР, связи по почте вполне достаточно, чтобы насторожить бдительность доносчиков. Так, предполагаемое «получение посылок» приводилось как доказательство связей «с заграницей» одного из руководителей комсомола Армении{704}. Такое обвинение встречается довольно часто. Внимание авторов писем привлекают также дипломатические миссии. В марте 1936 года НКВД Смоленской области получает сигнал о начальнике тюрьмы Стародубе. Якобы он в одном из разговоров с автором письма, назвал «фашистами» нескольких сотрудников НКВД, а кроме того имеет в Москве любовницу, которая работает кухаркой в иностранном консульстве. Он даже будто бы хвастался, что с ее помощью смог встретиться с консулом и его женой. Это последнее обстоятельство особенно интересует следователей и является причиной увольнения и исключения из партии героя письма{705}.
Если у человека есть родственники или друзья за границей, пусть даже он не поддерживает с ними отношений, это также рождает подозрения. В 1934 году комсомолец с Украины, красноармеец, пишет А. Косареву, генеральному секретарю Центрального Комитета[234], чтобы сообщить о не известном ему по имени человеке («товарищ которого я фамилии не знаю»), который работал до перевода в Москву в Харькове. Этот неизвестный, по словам автора письма, «сын белого офицера который сейчас находится за границей, а также мать тоже за границей ушедшие в то время когда немцы на Украины»{706}. В 1937 году сибирская крестьянка пишет о том, что она сомневается относительно человека, бывшего руководителем партийной организации колхоза в 1933 году. Его теща, родом из Латвии, говорила «господин», а не «товарищ», а сам он получил в наследство от латышских родственников довольно значительную по тем временам сумму денег{707}.
Даже влияние из-за рубежа в области культуры было подозрительным. Об этом свидетельствует поразительное, на взгляд исследователя, письмо инструктора отдела рабочей молодежи МК ВЛКСМ{708}Он рассказывает о том, как некий студент-историк из Московского университета пришел к нему с предложением давать уроки «западных танцев». Такое прилагательное насторожило автора письма, который выяснил все обстоятельства и узнал, «что он имеет сейчас связь с заграницей, откуда получает литературу для руководства танцами». Подлинную же вину, заставившую написать разоблачительное письмо, активист увидел в том, что: «в беседе со мной Б. все время пытался мне доказать что якобы танцы буржуазных стран более культурные, чем наши русские бальные танцы (говоря о буржуазных кабацких танцах, как-то Гиндогоп и другие)». Из этого комсомольский инструктор делает вывод: «У меня есть полное подозрение, что Б. является врагом народа» и призывает НКВД принять «решительные» меры, чтобы его «разоблачить».
Та же логика действует, когда речь идет о внутренних врагах. Контакты, постоянное общение с «нашими» врагами могут испортить человека. Но эта тема на протяжении большей части периода отсутствует. Речь идет об обвинении, специфическом для конца тридцатых годов, а точнее для 1937–1938 года. В этот период даже случайный контакт с кем-то, кто неожиданно оказался врагом народа, может сыграть роковую роль. Услышав новость об аресте коммунистки, заподозренной в троцкизме в июле 1936 года, военный из Горького воскликнул в присутствии своих сослуживцев: «вот чорт возьми сволочь В.! На 1-е мая в 1935 г. была у меня в квартире». Об этом посещении было немедленно доложено, и вышел приказ «демобилизовать политрука К. из РККА по ст. 43 § 6, как сомнительного»{709}!
