И странное дело — чем больше выступало свидетелей, чем больше задавал обвинитель вопросов, тем увереннее я себя чувствовал. На суде не привели ни одного серьёзного доказательства, что я или кто-либо другой из обвиняемых передал какие-то секретные сведения потенциальному противнику. Стало ясно, что обвинение просто решило давить на присяжных заседателей числом свидетелей, хотя часть их вообще не имела никакого отношения к делу.
На моей квартире нашли несколько кассет с плёнкой. Английский представитель фирмы, выпускавший эту фотоплёнку, был вызван в качестве «внезапного свидетеля», то есть такого, о котором не была заранее предупреждена защита. При умелом использовании такой манёвр обычно вызывает у защиты растерянность и неотразимо действует на присяжных. Здесь же произошло по-иному. Представитель фирмы показал, что, судя по номеру на коробке, плёнка не могла быть куплена в Англии до такого-то срока. Я тут же сообщил защитнику, что купил плёнку в Швейцарии примерно за шесть месяцев до даты, установленной свидетелем, и отнюдь не собираюсь этого скрывать. На плёнке вообще не было ничего заснято. Защитник спросил «внезапного свидетеля», когда можно было купить плёнку этой серии за пределами Великобритании. Свидетель сослался на то, что располагает достоверными сведениями только в отношении Великобритании. Словом, всё это было довольно бессмысленным.
Даже газеты на следующий день выражали недоумение по поводу целей обвинения, пригласившего этому никому не нужного свидетеля.
А судьи? Лорд Паркер, которому вскоре предстояло удивить своих коллег небывалым в истории английского правосудия приговором, казалось, даже не слушал показания свидетелей. Лицо его не выражало ничего — ни любопытства, ни негодования. И иногда, очень, очень редко, он вмешивался в допрос, и всякий раз это делалось с одной целью — обратить внимание присяжных на какое-то (конечно же, выгодное для обвинения) обстоятельство. «Эта сумка, в которой были обнаружены секретные документы, в момент ареста находилась в руках у Лонсдейла?» — спрашивал он Хаутона. И этот призыв к двенадцати присяжным надо было понимать так: обратите внимание — факт, что Лонсдейлу были переданы секретные документы, доказан.
Тактика лорда Паркера оказалась куда более результативной, нежели бесчисленные вопросы прокурора. И всякий раз, когда надменный лорд открывал свои уста, присяжные уже знали, что им следует подумать над услышанным.
День проходил за днём, процесс медленно катился к финишу. Постепенно я привык к судебной процедуре и начал воспринимать её почти механически: вот выходит очередной свидетель. Торопливо кладёт руку на Библию, поднимает вверх правую ладонь, бубнит присягу: «Клянусь говорить правду, только правду и одну только правду», отвечает обвинителю, затем — защите.
Свидетели чётко делились на категории. Сначала выступали свидетели службы наружного наблюдения контрразведки — подробно и детально, с помощью схем улиц, они показали, где и когда видели меня вместе с Хаутоном. Но, кроме самого факта встреч, ничего по существу раскрыть они не смогли.
Потом пришла очередь полицейских, производивших обыск в моей квартире: один предъявил мой фотоаппарат, другой — различную фотоаппаратуру, третий — шифры, четвёртый — деньги и так далее. Большинство полицейских, как и на предварительном следствии, фигурировали не под фамилиями, а под псевдонимами: «господин А», «господин Б», «мисс К». Полицейских свидетелей было много. Очень много.
Я решил не давать никаких показаний — было ясно, что они не принесли бы никакой пользы. Да и не было у меня никакого желания подвергнуться перекрёстному допросу со стороны генерального прокурора и его «младших» по всем аспектам своей деятельности в Англии в течение шести лет.
Хаутон давал показания полтора дня подряд, и чем больше он говорил, тем хуже оборачивалось дело для него самого. Он «на блюдечке» преподнёс следствию такой важный факт: отставной моряк знает Гордона значительно дольше, чем полгода, как это предполагало обвинение. Напрашивался элементарный вывод, который тут же был сформулирован прокурором: за более долгий срок Хаутон успел передать разведчику и больше секретных материалов. Следовательно, вина его ещё значительнее.
Когда Хаутон понял, к чему привело усердие, физиономия его стала растерянной и унылой, и такой она оставалась до конца процесса.
На вопрос защиты он вынужден был сказать, что предлагал Смиту свои услуги как «свидетеля королевы» — иначе говоря, хотел дать показания против остальных обвиняемых. Хаутон был не прочь спасти свою шкуру, выступая на процессе против Лонсдейла и своей возлюбленной Банти Джи.
Да, заявил Хаутон, я знал Гордона Лонсдейла как Алека Джонсона, капитана второго ранга американского военно-морского флота. А дальше отставной моряк понёс такую околесицу, что вызвал пренебрежительную гримасу и неочередную скептическую реплику даже у лорда Паркера. Хаутон красочно рассказывал, что стал передавать «Джонсону» материалы после зверского избиения его какими-то лондонскими громилами.
— Я опасался за свою жизнь и потому начал выполнять «просьбы» Джонсона, — закончил он свою нелепую импровизацию.
— Почему же вы не искали защиты у полиции? — логично спросил лорд Паркер.
Ответить Хаутону было нечего, он только уныло опустил голову. Видимо, нелепую эту версию подбросил ему защитник — молодой начинающий адвокат, нанятый одной из воскресных бульварных газет. Газета предложила Хаутону за право публикации мемуаров оплатить его защитника. Очевидно, заботясь о содержании будущих мемуаров, защитник и Хаутон и дали волю фантазии. «Мемуары» были опубликованы сразу после окончания процесса, я провёл несколько веселых минут, перечитывая эту липу.
Мисс Джи также решила давать показания. В качестве её защитника на процессе выступал молодой адвокат, тоже приглашённый газетой. Банти заранее прорепетировала с защитником всё, что должна была сказать судьям. Видимо, она произвела на них достаточно приятное впечатление: честная, но недалёкая женщина, которая искренне любила Хаутона и ради этой любви, не понимая всей серьёзности своих поступков, позволяла брать у неё на короткий срок секретные документы.
Защитник ловко предоставил ей возможность рассказать свою нехитрую биографию. Публика сострадательно перешептывалась, когда Банти Джи со слезой в голосе повествовала о своей не очень счастливой судьбе. Вывод напрашивался сам собой — Банти подвела неискушенность и любовь к Хаутону. Она впервые узнала на суде, что человек, с которым её познакомил Хаутон, вовсе не Алек Джонсон, капитан второго ранга, а Гордон Лонсдейл. «А теперь ещё мистер Смит, — растерянно сказала Банти, — утверждает, что он совсем и не Гордон Лонсдейл… Я совсем запуталась?»
Присяжные вполне могли ей поверить — к тому времени они и сами уже во многом запутались, и только непоколебимая твёрдость лорда Паркера и сотни вопросов «Сэра Устрашающего» служили им компасом в изменчивом море судебного процесса.
Сохранилась стенографическая запись вопросов к Банти Джи и её ответов на них. Вот выдержки из этого документа.
Вопрос. Скажите, какое он произвёл на вас впечатление? Что вы заметили?
Ответ. М-м-м-м, я заметила у него перстень с красноватым камнем и непривычные для меня часы, кажется, они показывали не только время, но и дату и ещё что-то.
Вопрос. А ещё что? Кроме того, что он жевал жевательную резинку? С каким акцентом он говорил?
Ответ. Я бы сказала, что с типично американским…
Ответы должны были подтвердить версию о неискушённости Банти Джи: добрая, но несколько ограниченная женщина просто познакомилась с приятелем своего возлюбленного. Так ведь бывает довольно часто.
Всё вроде бы шло неплохо для Банти Джи. Казалось, её версия пришлась по вкусу судьям и прокурору. Уголки губ лорда резко опустились вниз, свидетельствуя о его презрении к туповатой женщине из простонародья, позволившей «одалживать» у себя секретные документы. Притих и «Сэр Устрашающий»: в его взоре можно было прочесть сожаление по поводу того, кому доверяют на важнейших объектах Адмиралтейства секретные документы.
Но прокурор пребывал в бездействии недолго. Начался перекрёстный допрос обвиняемой, который практически разрушил всё возводимое с таким старанием Банти и её адвокатом здание защиты.
Прокурор начал задавать свои вопросы вкрадчиво, тоном доброго учителя, разговаривающего с неразумным, впутавшимся не по своей воле в скверную историю учеником.
Вопрос. Что вы сказали на допросе в Скотленд-Ярде?
Ответ. Что вы имеете в виду?
Вопрос. Вы сказали: «Я не сделала ничего дурного»?
Ответ. Да.
Вопрос. Что вы хотели этим сказать?
