мощные звуки библейской поэтической речи, более изящные и гармонические, чем стихи «Моисеяды» еврейского Клопштока, Г. Вессели. Произведения более продуманные, чем прочувствованные, поэмы о мировой скорби («Hächemla»), о пессимизме и оптимизме («Скорбящий и поющий»), о сравнительных преимуществах богатства и бедности («Dal mewin») вполне соответствовали вкусам тогдашнего еврейского читателя, искавшего «умственности» и в поэзии. Философско-моралистическая лирика составляет характерную черту творчества Лебензона; мировая, индивидуальная скорбь ближе его душе, чем национальная. Единственное его произведение на национальный мотив («Стон дщери иудейской») плохо вяжется с помещенными рядом одами на коронование императора Николая I и тому подобными патриотическими мотивами; впрочем, «Стон» предусмотрительно снабжен примечанием для цензуры, что речь идет о средних веках.
Гинзбург и Лебензон стояли в центре Виленского кружка «маскилим», в котором участвовали еще историк Самуил Иосиф Фин, талмудист Матиас Страшун, цензор Вольф Тугендгольд и библиограф Исаак Бен-Яков. Этот кружок сделал попытку создать еврейский журнал по образцу однородных галицийских и германских изданий. В 1841—1843 гг. были изданы в Вильне, под редакцией Фина, два выпуска сборника «Северные цветы» («Pirche zafon»), содержащие научные и публицистические статьи и стихотворения всех наличных тогда скудных сил просветительной литературы в России. Но и эти тепличные «цветы» завяли от северной бури: на печатание периодического издания требовалось особое разрешение из Петербурга, и за неимением его журнал прекратился.
Просветительное движение в России второй четверти XIX века соответствовало ранней стадии мендельсоновского просвещения в Германии, периоду «Меасефа», но оно имело свои существенные особенности. Началу германского просвещения сопутствовало сильное ассимиляционное движение, изгнавшее вскоре национальный язык из литературы; в России же первые «маскилим» были еще очень далеки от ассимиляции и могли положить прочное основание национальному литературному ренессансу, который шире разовьется в следующую эпоху.
Трудны были первые шаги новой литературы на обновленном древнем языке, но еще труднее было ввести в эту литературу живой язык народных масс, идиш, или «жаргон», к которому, как языку литературному, одинаково пренебрежительно относились и ортодоксы и просвещенные. А между тем попытки создать такую народную литературу делались уже в ту эпоху. Даже гебраист Исаак-Бер Левинзон, считавший «жаргон» нелитературным языком, счел нужным написать на этом языке свою сатиру на кагал («Die Hefker-Welt», 1828); она распространялась, впрочем, только в списках, так как автор, вероятно, не хотел портить свою репутацию плебейским произведением. Более серьезную попытку в этом направлении сделал выходец из Подолии, из кругов брацлавских хасидов, Израиль Аксенфельд (1787—1866), который усвоил некоторое светское образование во время русско-французских войн, когда он состоял поставщиком при русской армии. Поселившись в Одессе в качестве нотариуса (1824), Аксенфельд на досуге писал повести и драмы из еврейской жизни на ее обиходном языке, но не мог найти издателя для своих произведений. Только в глубокой старости ему суждено было увидеть в печати некоторые из своих драматических пьес, из которых большой исторический интерес представляет «Der erster jüdischer Rekrut in Russland» (Лейпциг, 1861). Это живая картина быта еврейского городка в годы рекрутского террора, деморализации кагала и борьбы бедных с богатыми в общинах. Так же не дошли до современников произведения другого народного писателя, Соломона Этингера (ок. 1801—1856), проведшего большую часть жизни в польском городе Замостье, где занимался медицинской практикой. Его лучшее произведение, комедия «Серкеле» (написана около 1835 г., но впервые напечатана в 1861 г.), рисует патриархальную семью в тот момент, когда в ней появляется первый еврейский студент, вносящий свет знания в темную среду, но отнюдь не бунтующий, стремящийся примирить старое с новым, — истинный тип тогдашнего маскила. Для публицистики попытался использовать народный язык вышеупомянутый директор варшавского Раввинского училища, Антон Эйзенбаум. В 1823 г. он издавал в Варшаве журнал на польском и еврейском языке под названием «Der Beobachter an der Weichsel», где старался проводить колонизаторские идеи; но эти идеи были так же чужды еврейской массе в Польше, как и самый язык: немецкий с еврейскими буквами, и субсидированное правительством издание прекратилось за отсутствием читателей. Гораздо ближе к народу стоял Виленский маскил Айзик-Меир Дик, начавший писать по-древнееврейски и затем перешедший к идишу; но большая часть народных рассказов этого плодовитого писателя относится к следующей эпохе расцвета «гаскалы».
Еврейской литературы на русском языке еще не было и не могло быть в тогдашней России. Между русским обществом и еврейским стояла непроницаемая стена. Для жителей столиц и Центральной России «черта оседлости» была чем-то вроде застойного Китая, а в христианском населении самой «черты» тлели под пеплом искры былых исторических пожаров, предрассудки веков, темные предания старины. Невежество одних и ненависть других не могли еще проявиться в публицистике, которой в дореформенной России почти не было, и только в изящной литературе изредка мелькала тень еврея. В воображении великого русского поэта Пушкина эта тень колебалась между уличным «презренным евреем» (в «Черной шали», 1820) и фигурой идеального «старика, читающего Библию под сенью ночи» (в «Начале повести», 1832). Но в исторической повести Гоголя «Тарас Бульба» (1843) она уже приняла определенный образ какого-то исчадия ада. В изображении «отвратительной фигуры «жида Янкеля» — продажного, подлого существа — на фоне «благородного» украинского козачества излилась историческая ненависть потомка гайдамаков к еврею, жертве гайдаматчины. Душа украинского национального поэта Тараса Шевченко была в юности напоена ядом народных песен или «дум» о кровавом пире Железняка и Гонты, об уманской резне, об истреблении «ляхов и жидов» во славу Украины. Он излил этот яд в своей поэме «Гайдамаки» (1838), страстном гимне национальной мести, героическом эпосе, воспевающем людей, которые в Умани среди базара, на крови убитых, поставили столы и пировали всю ночь. А между тем душа украинского поэта была доступна высшим эмоциям: она болела за пролитую кровь, она изливала свою тоску в «словах-слезах», и сам поэт называл свою песню «больною». Любовь и ненависть слились воедино в душе поэта: чистая человеческая любовь и ядовитая струя ненависти, просачивавшаяся из кровавой мути веков...
ГЛАВА V. МАЛЫЕ ЦЕНТРЫ В ЕВРОПЕ И ВНЕ ЕЕ
§ 29. Франция во время Реставрации и Июльской монархии
На задний план еврейской истории отодвинулась в эпоху европейской реакции страна, впервые провозгласившая эмансипацию евреев и насаждавшая ее в других странах. Когда после бурного разлива Наполеоновской империи Франция вошла в берега, в ней вместо сотен тысяч евреев, очутившихся под ее владычеством или протекторатом, остался небольшой еврейский центр в 50-60 тысяч человек [25]. Над этим центром распростерла свои крылья Реставрация, но не реставрация бесправия, как в большинстве стран Европы. На родине Декларации прав
