7. Присяга Борису и ее повторение. – «Царь» Симеон Бекбулатович. – Серпуховский поход и коронация Бориса
Приведенные сведения иностранцев имеют в глазах исследователя чрезвычайную цену. То, что успела заглушить в московской письменности политическая сдержанность и робость, в иностранных документах говорилось свободно. Сообщения иностранцев об избирательной борьбе в Москве объясняют многое из того, что там последовало за согласием Бориса взять престол. Москва стала присягать новому царю, и современники были недовольны ходом и формой этой присяги. Борис, по всей видимости, желал придать присяге наибольшую обязательность и крепость. Вместо дворца и присутственных мест, где прежде целовали крест, Борис велел народу присягать в церквах и даже в главном московском соборе – Успенском. Дьяк Иван Тимофеев изобразительно описывает, как там присягала непрерывная толпа. Народ целые дни громко выкрикивал слова крестоцеловальной записи, точно «много животное бессловесных стад ревяху», прерывая и заглушая церковную службу. При присяге должны были безо всякой нужды присутствовать «первовосвятитель» – патриарх, духовенство и боярство. Клятва, таким образом, была по внешности неблагочинна. В самом тексте присяги Тимофеев находил неуместные слова стращанья и угрозы: «Богоотступно слово приведе (говорит он о Борисе), яко не быти на нас всех Сотворшего ны милости и святых Его». Действительно, в подкрестной записи Бориса было подобное выражение: «… а неучнуяз государю… служити и прямити или какое что лихо сделаю мимо се крестное целование, а не буди на мне Божье милость и Пречистые Богородицы… и всех святых». Этим Борис, по мнению Тимофеева, «анафеме всех подложи». Осуждали современники и другие меры, принятые Борисом к укреплению его «имени» царского и сана. Власти при царе Борисе предписывали петь многолетие в церквах не только самому царю, но и его жене и детям; велели писать в грамотах царское имя «полным именованием», то есть всегда с полным титулом; установили ежегодный крестный ход из Москвы в Новодевичий монастырь в память избрания Бориса на царство; поощряли устройство домовых церквей в честь государства ангела (святого князя Бориса). Такого рода распоряжения сопровождались и еще одним торжественным актом. Утвержденная грамота Борисова избрания была составлена с особым литературным щегольством и витийством и подписана в двух экземплярах всеми участниками земского собора. При этом особо был обсужден вопрос о месте ее хранения: «соборне» решали, где «сохранно, утвердивше, положити сию утверженную грамоту, да будет твердо и неразрушно в предыдущие лета в роды и роды и во веки, и не прейдет ни едина черта или йота едина от написанных в ней ничегоже». Вопросу этому придавали такую важность, что мысль о нерешимости царского избрания, совершенного в 1598 году, дерзнули выразить в словах Господня поучения, гласившего в Нагорной проповеди, что йота едина или едина черта не прейдет от закона (Матфей, V, 18). Решили один экземпляр утвержденной грамоты хранить «в царских сокровищах с прочими грамотами», а другой – в Успенском соборе в «патриаршестей ризнице». На деле же последний экземпляр вложили в раку мощей митрополита Петра в Успенском соборе как в хранилище, никогда не вскрываемое, чем был очень озадачен Иван Тимофеев, увидевший здесь чуть ли не кощунство. Наконец, собор иерархов, входивший в состав земского собора, внес в конец утвержденной грамоты форменную «анафему» на всех «сию утверженную грамоту не добре мнящих»: кто «начнет вопреки глаголати и молву в людех чинити» против избрания Бориса, тот «облечется в клятву», «чину своего извержен будет и от церкви отлучен», а «по царским законам суд восприимет» и «будет проклят в сий век и в будущий». Далее будет видно, что для таких мер были поводы не только в ходе предсоборной избирательной агитации за и против Бориса, но и в обстоятельствах, следовавших за самим царским избранием 17–21 февраля 1598 года.
Уже давно историки заметили некоторую странность в подкрестной записи, по которой приносилась присяга царю Борису. Во-первых, известный историкам текст этой записи дошел до нас с датою 15 сентября 1598 года. Хотя число это относится к «списку» записи, то есть копии, сделанной в Сольвычегодске, а не к московскому ее тексту, однако такая дата почиталась слишком позднею и для копии. Она заставляла предполагать, что по этой записи была взята вторичная присяга Борису, повторенная, быть может, по случаю венчания Бориса на царство 1 сентября. Повторение присяги в Москве уже раз происходило – при Иване Грозном, после его известной болезни, когда он имел случай убедиться в неискренности своих советников. Устюжские летописцы отметили тогда, что впервые «целовали крест за государя» в 1534 году, «а в лето 7062 (1554) приводили в другие к целованию за царя и великого князя и за царицу и великую княгиню Настасью и за царевича Ивана в Петров пост». Само по себе повторение присяги не возбуждало бы особого удивления. Но во-вторых, в тексте присяги царю Борису находится обязательство не хотеть на Московское государство царя Симеона Бекбулатовича и его детей, «ни думати, ни мыслити, ни семьитися, ни дружитися, ни ссылатися с царем Симеоном ни грамотами, ни словом не приказывать». Почему могла тогда явиться мысль о царе Симеоне, казалось совсем непонятным, и С.М. Соловьев потратил немало остроумия на посильное разъяснение этой загадки. Разъяснилось это дело только с опубликованием письма Андрея Сапеги Христофору Радзивилу о московских вестях от 6(16) июня 1598 года. Личность «царя», точнее – хана Касимовского Саин-Булата (в крещении Симеона) Бекбулатовича довольно-таки известна в московской жизни второй половины XVI века. Праправнук последнего золотоордынского хана Ахмата, Симеон смолоду стал служилым «царевичем» в Москве, получил в обладание Касимов в качестве как бы удела, в 1573 году крестился и затем женился на дочери боярина Ивана Федоровича Мстиславского. Во второй половине 1575 года Грозный поставил Симеона Бекбулатовича во главе управления той частью Московского государства, которая носила название «земского» или «земщины». В то время как сам Грозный, находясь во главе опричнины, носил титул «князя Московского», Симеону был присвоен титул «великого князя всея Руси», и он трактовался как носитель верховной власти в государстве. Какой деловой смысл имела эта комбинация, определить нельзя; но совершенно ясно, что действительной власти у Симеона не было, и он являлся для Грозного простой игрушкой. «А был на великом княжении Симеон Бекбулатович год не полон (говорит современник), и потом пожаловал его государь на великое княжение в Тверь, а сам опять сел на царство Московское». Перемещение Симеона в Тверь создало в Тверской области особый порядок управления; «великий князь» был там государем: давал жалованные грамоты, раздавал поместья, собирал в свою пользу дани и оброки, держал большой двор. Со смертью Грозного для Симеона прошли красные дни: в первые годы власти Годунова Симеон «не бяше уже на уделе в Твери: сведоша его в село Кушалино (близ Твери), двора же его людей в те поры не много было, и живяше в скудости». В эти же приблизительно годы Симеон потерял зрение, и – по обычаю того времени – его слепота была приписана козням правителя Бориса, который будто бы «посла к нему с волшебною хитростью и повеле его ослепити». По-видимому, опала на Симеона пришла вместе с опалою на его тестя князя Мстиславского, который, как мы знаем, неудачно попробовал соперничать с Борисом.
Вот об этом-то Симеоне и писал Радзивилу Андрей Сапега в письме от 6(16) июня 1598 года: не успел Годунов отправиться из Москвы в поход против татар (в начале мая), как «некоторые князья и бояре, прежде всего Вельский и Федор Никитич (Романов) с братом (Александром) и не мало иных, стали думать, как бы взамен нежелаемого ими Бориса избрать на царство Симеона». Сапега не умел точно назвать Симеона Бекбулатовича Касимовского и назвал его «сыном Шугалеевым царевичем Казанским»; но это не меняет дела, так как в Москве «царевич» Симеон был один и смешать его не с кем. Борис будто бы узнал о боярском замысле против него и успел его расстроить, указав боярам, что под грозой татарского набега нельзя заниматься внутренними счетами и раздорами. Успокоив своих недоброжелателей, он выступил сам с войском к Серпухову, не венчавшись на царство, хотя в Москве и настаивали, чтобы он ускорил свою коронацию. Таково сообщение Сапеги. Оно совершенно объясняет нам эпизод с Симеоном. Соперники Бориса, очевидно, не сложили оружия после соборного избрания его на царство. Сами они проиграли свою игру и не могли уже выступать в качестве претендентов на престол; но не хотели они и примириться с победою Бориса. Им оставалось – пока власть Бориса не освящена церковным венчанием – приискать нового ему соперника. Для этого и пригодился Симеон – «царь» касимовский, «великий князь» сначала «всея Руси», а затем «тверской», обладавший титулами и «породою», гонимый Борисом и связанный родством с виднейшим боярским родом князей Мстиславских. В его пользу и был задуман переворот, который Борису как-то удалось предупредить. Напуганный новою опасностью, Борис, по-видимому, решился привести своих подданных ко вторичной присяге, вставив в нее новые обязательства: «не хотеть» на царство Симеона и не сноситься с ним. Первая присяга была принесена Борису в исходе февраля и в первые дни марта, а вторая приносилась, по всем признакам, в мае и позднее.
