Невский, хотя и погружён в свой труд, взглядывает на мальчугана, усмехается и покачивает головой. Затем вновь принимается за работу. Под рукою у Александра лежат две тупо заострённые нетолстые палочки: одна свинцовая, а другая костяная. Свинцовой палочкой князь делает значки и отметины на пергаменте — на выбеленной телячьей коже. А костяной палочкой он пишет на кусках размягчённой берёсты, выдавливая ею буквы.
Труд окончен… Александр Ярославич откидывается на спинку дубового кресла и смотрит устало на тяжёлую, тёмно-красного сукна завесу окон. Посреди неё начали уже обозначаться переплёты скрытых за нею оконниц. Светает. Александр Ярославич нахмурился.
Мальчик случайно заметил это, и рука его, уже занесённая над чёрным крючком нагара, так и застыла над свечкой: он испугался, что своей работой обеспокоил князя.
— Ничего, ничего, Настасьин, — успокаивает его Александр, мешая в голосе притворную строгость с шуткой, дабы ободрить своего маленького свечника.
Тот понимает это, улыбается и старательно снимает щипцами новую головку нагара.
— Поди-ка сюда! — приказывает ему князь.
Мальчуган так, со щипцами в руке, и подходит.
— Ещё, ещё подойди, — говорит Невский, видя его несмелость.
Гринька подступает поближе.
Невский созерцает его с большим удовлетворением.
— Да какой же ты у меня красивый, нарядный сделался, Настасьин! говорит князь. — Всех девушек поведёшь за собой.
Шутка Ярославича приводит Гриньку в большое смущение.
Александр кладёт свою сильную руку на его худенькое плечо и старается ободрить.
— Ну, млад месяц, как дела? — спрашивает князь. — Давненько мы с тобой не беседовали… Нравится тебе у меня, Настасьин?
— Ндравится, — отвечает Гринька и весело смотрит на князя.
Тут Невский решительно не знает, как ему продолжать дальнейший разговор: он что-то смущён. Кашлянул, слегка нахмурился и продолжал так:
— Пойми, млад месяц… Вот я покидаю Владимир: надо к новгородцам моим ехать опять. Думал о тебе: кто ты у меня? Не то мечник, не то свечник! — пошутил он. — Надо тебя на доброе дело поставить, и чтоб ты от него весь век свой сыт-питанен был! Так-то я думаю… А?
Гринька молчит.
Тогда Невский говорит уже более определённо и решительно:
— Вот что, Григорий: ты на коне ездить любишь?
Тот радостно кивает головой.
— Я так и думал. Радуйся: скоро поездишь вволю. На новую службу тебя ставлю.
У мальчика колесом грудь. "Вот оно, счастье-то, пришло! — думает он. — Везде с Невским самим буду ездить!.." И в воображении своём Гринька уже сжимает рукоять меча и кроит от плеча до седла врагов русской земли, летя на коне на выручку Невскому. "Спасибо тебе, Настасьин! — могучим голосом скажет ему тут же, на поле битвы, Александр Ярославич. — Когда бы не ты, млад месяц, одолели бы меня нынче поганые…"
Так мечтается мальчугану.
Но вот слышится настоящий голос Ярославича:
— Я уж поговорил о тебе с князем Андреем. Он берёт тебя к себе. Будешь служить по сокольничьему пути: целыми днями будешь на коне! Ну, служи князю своему верно, рачительно, как мне начинал служить…
Голос Невского дрогнул. Он и не думал, что ему так жаль будет расставаться с этим белобрысым мальчонкой.
Белизна пошла по лицу Гриньки. Он заплакал…
Больше всего на свете Невский боялся слёз — ребячьих и женских. Он растерялся.
— Вот те на! — вырвалось у него. — Настасьин?.. Ты чего же, не рад?
Мальчик, разбрызгивая слёзы, резко мотает головой.
— Да ведь и свой конь у тебя будет. Толково будешь служить, то князь Андрей Ярославич сокольничим тебя сделает!
Гринька приоткрывает один глаз — исподтишка вглядывается в лицо Невского.
— Я с тобой хочу!.. — протяжно гудит он сквозь слёзы и на всякий случай приготовляется зареветь.
Невский отмахивается от него:
— Да куда ж я тебя возьму с собою? В Новгород путь дальний, тяжкий. А ты мал ещё. Да и как тебя от матери увозить?
Увещания не действуют на Гриньку.
— Большой я, — упорно и насупясь возражает Настасьин. — А мать умерла в голодный год. Я у дяди жил. А он меня опять к Чернобаю отдаст. А нет так в куски пошлёт!
— Это где ж — Куски? Деревня, что ли? — спрашивает Александр.
Даже сквозь слёзы Гринька смеётся такому неведению князя.
— Да нет, пошлёт куски собирать — милостыню просить, — объясняет он.
— Вот что! — говорит Невский. — Но ведь я же тебя ко князю Андрею…
— Убегу я! — решительно заявляет Гринька. — Не хочу я ко князю Андрею.
— Ну, это даже невежливо, — пытается ещё раз убедить упрямца Александр. — Ведь князь Андрей Ярославич — родной брат мне!
— Мало что! А я от тебя никуда не пойду! — уже решительно, по-видимому заметив, что сопротивление князя слабеет, говорит Настасьин.
— Только смотри, Григорий, — с притворной строгостью предупреждает Невский, — у меня в Новгороде люто! Не то что здесь у вас, во Владимире. Чуть что сгрубишь на улице какому-нибудь новгородцу, он сейчас тебя в мешок с камнями — и прямо в Волхов, река у нас там такая.
— А и пущай! — выкрикнул с какой-то даже отчаянностью в голосе Гринька. — А зато там, в Новгороде, воли татарам не дают! Не то что здесь!
И, сказав это, Гринька Настасьин опустил длинные ресницы, и голосишко у него перехватило.
Невский вздрогнул. Выпрямился. Брови его сошлись. Он бросил испытующий взгляд на мальчика, встал и большими шагами прошёлся по комнате.
Когда же в душе его отбушевала потаённая, подавленная гроза, поднятая бесхитростными словами деревенского мальчика, Александр Ярославич остановился возле Настасьина и, слегка касаясь левой рукой его покрасневшего уха, ворчливо-отцовски сказал:
— Вот ты каков, Настасьин! Своим умом дошёл?
— А чего тут доходить, когда сам видел! Татарин здесь не то что в избу, а и ко князю в хоромы влез, и ему никто ничего!
Князь попытался свести всё к шутке:
— Ну, а ты чего ж смотрел, телохранитель?
Мальчик принял этот шутливый попрёк за правду. Глаза его сверкнули.
— А что бы я посмел, когда ты сам этого татарина к себе в застолье позвал! — запальчиво воскликнул Гринька. — А пусть бы только он сам к тебе сунулся, я бы так его пластанул!
И, вскинув голову, словно молодой петушок, изготовившийся к драке, Гринька Настасьин стиснул рукоять воображаемой секиры.
"А пожалуй, и впрямь добрый воин станет, как подрастёт", — подумалось в этот миг Александру.
— Ну что ж, — молвил он с гордой благосклонностью, — молодец! Когда бы весь народ так судил…
— А народ весь так и судит!
— Ого! — изумился Александр Ярославич. — А как же это он судит, народ?
— Не смею я сказать… ругают тебя в народе… — Гринька отвёл глаза в сторону и покраснел.
Ярославич приподнял его подбородок и глянул в глаза:
— Что ж ты оробел? Князю твоему знать надлежит — говори!.. Какой же это народ?
— А всякий народ, — отвечал, осмелев, Настасьин. — И который у нас на селе. И который в городе. И кто по мосту проезжал. Так говорят: "Им, князьям да боярам, что! Они от татар откупятся. Вот, говорят, один только из князей путный и есть — князь Невский, Александр Ярославич. Он и шведов на Неве разбил, и немцев на озере, а вот с татарами чачкается, кумыс пьёт с ними, дань в татары возит!.."
Невский не смог сдержать глухого, подавленного стона. Стон этот был похож на отдалённый рёв льва, который рванулся из-под рухнувшей на него тяжёлой глыбы. Что из того, что обрушилась эта глыба от лёгкого касания ласточкина крыла! Что из того, что в слове отрока, в слове почти ребёнка, прозвучало сейчас это страшное и оскорбительное суждение народа!
Александр, тихо ступая по ковру, подошёл к Настасьину и остановился.
— Вот что, Григорий, — сурово произнёс он, — довольно про то! И никогда — слышишь ты! — никогда не смей заговаривать со мной про такое!.. Нашествие Батыево! — вырвался у Невского горестный возглас. — Да разве тебе понять, что творилось тогда на русской земле?! Одни ли татары вторглись? То была вся Азия на коне!.. Да что я с тобой говорю об этом! Мал ты ещё, но только одно велю тебе помнить: немало твой князь утёр кровавого поту за землю русскую!
Тяжкие думы не дают уснуть Александру. Вот уж пропели петухи. Не спится. Невский тихонько окликнул Настасьина, приказал ему зажечь свечи и позвать княжеского лекаря — доктора Абрагама.
Облачённый в бархатный просторный халат с поясом, Александр Ярославич сидел в кресле за своим рабочим столом в ожидании личного врача.
"Худо. Уж не захворать ли я вздумал? — почти вслух размышлял он. Сие не вовремя будет, ох как не вовремя!"
Вошёл доктор Абрагам — высокий, худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое, тонкое лицо, удлинённое узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. Седые кудри его прикрыты были чёрной шапочкой. Он опирался на длинный посох.
