А у Ярослава впоследствии родится сын Александр, который станет Невским. Затем Ярослав, будучи после Юрия великим князем Владимирским, предложит русским князьям назвать Батыя «своим царем». Ярослава отравят в Орде по доносу боярина Федора Яруновича. Сыновья Ярослава, Александр и Андрей, убьют клеветника. Александр Невский станет побратимом ордынского царевича Сартака, приемным сыном Батыя и заключит союз Руси и Орды.
А князь Святослав после смерти Ярослава станет великим князем Владимирским. Но ненадолго. Его свергнет Михаил Тверской. Остаток дней своих он проведет в Орде, добиваясь справедливости. Но в истории тихий и смирный Святослав останется другим — в 1234 году он закончит в Юрьеве-Польском строительство Георгиевского собора, не просто уникального, но самого загадочного творения древнерусской архитектуры….
Но это — будет потом, только через два десятка лет. А пока — войска стоят друг против друга. Одни — на Авдовой горе, другие — на Юрьевой горе. Меж ними — ручей Тунег. Чуть в стороне — речка Липица и то самое поле, куда они сейчас отойдут и где начнется та самая битва.
О предстоящей жестокости сечи говорило и то, что некоторые особо отчаянные воины на поле боя «выскочили босыми…». Летописец никак не комментирует, не поясняет сию деталь. Видно, для современников она и не требовала объяснений. Мне же остается только предполагать. При тогдашних нравах мародерство, «обдирание мертвых», то есть раздевание и разувание убитых, почиталось чуть ли не нормой. И потому, наверно, демонстративно разуваясь, воин как бы объявлял, что не рассчитывает остаться живым, выходит на смертный бой. В предположении этом можно быть уверенным, если вспомнить, что некоторые князья в самые отчаянные схватки вели своих воинов с обнаженной головой. То есть знать снимала шлем, а простолюдины скидывали сапоги и лапти…
Когда закончилась сеча, «можно было слышать крики живых, раненых не до смерти, и вой проколотых в городе Юрьеве и около Юрьева. Погребать мертвых было некому… Ибо убитых воинов Юрия и Ярослава не может вообразить человеческий ум».
За один день 21 апреля 1216 года в сражении на Липицком поле было убито «девять тысяч двести тридцать три» русских воина, гласит летопись.
Но летопись не дает однозначного ответа: это общие потери или только одной стороны? Тогда — какой? Действительно, трудно представить владимиро-суздальцев и новгородцев, совместно убирающих и считающих убитых. Поэтому некоторые историки полагают, что это потери владимирского войска. Но почему владимирского? Ведь автор летописи новгородец, он и приводит эту цифру? Зачем ему, какое ему дело до потерь владимирцев? Да и зачем новгородцам пересчитывать на поле боя трупы своих врагов с точностью до одного? Значит, «девять тысяч двести тридцать три» — это новгородцы. Но если так, то сколько же погибло в тот день владимиро-суздальцев?! Ведь потери побежденных всегда значительнее. Страшно представить, сколько же всего там было убито русских людей. Мужчин в расцвете лет. При тогдашней численности населения это было равносильно чуме или моровой язве. О потерях владимиро-суздальцев ярче всего говорит такой факт. Когда князь Юрий в одной сорочке, даже подседельник потеряв, загнав трех коней, на четвертом примчался к стенам Владимира и обратился к горожанам с призывом запереть ворота и дать отпор врагам, те ему ответили: «Князь Юрий, с кем затворимся? Братие наша избита…»
Впрочем, это — слова. Более предметно масштаб потерь можно представить, если знать: через шесть веков, в XIX веке, население губернского города Владимира составляло 13 200 человек!
Сколько же всего полегло в той владимиро-суздальско-муромо-нижегородско-юрьевско-новгородско-смоленско-псковско-ростовской междоусобице, включая стариков и женщин, всегдашних жертв мародерства и пожарищ, никто не знает и не узнает. В одной из опубликованных бесед Л. Н. Гумилев с нескрываемым ужасом восклицает: «Столько не потеряли за время войн с монголами!» Однако, по сведениям, приводимым историком А. Н. Насоновым, в годину монгольского нашествия только на Галицкую Русь всего там погибло 12 тысяч человек. Анализируя эти и другие данные, Л. Н. Гумилев заключает: «Следует признать, что поход Батыя по масштабам произведенных разрушений сравним с междоусобной войной, обычной (курсив мой. — С.Б.) для того неспокойного времени». К концу своей жизни Владимир Мономах подсчитал и написал в «Поучении», что «всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». Из них девятнадцать — на половцев, которых нельзя было назвать чужими, потому что русские распри были одновременно распрями их родственников, половецких ханов, и — наоборот. В общем, восемьдесят три похода за пятьдесят восемь лет княжения. Получается — полторы войны на каждый год сознательной жизни. И такую жизнь провел не какой-нибудь воспаленный маньяк-вояка, а смиренный, глубоко верующий человек, призывавший: «Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен в смерти, то не губите никакой христианской души», призывавший к миру своих кровавых братьев, которым еще Ярослав Мудрый завещал любить друг друга хотя бы «потому что вы братья родные, от одного отца и одной матери». Вот они, братья… Русский Спас, он точно на крови. Правда, у других народов в те века было то же самое. Хотя был один еврей, который призывал построить Спас на любви, но все знают, чем это кончилось…
Но даже для смутных лет Руси та кровавая распря и завершившая ее битва на Липице — событие трагическое… И потому нельзя не согласиться с Л. Н. Гумилевым: «Именно здесь в 1216 году была подорвана мощь Великого княжества Владимирского, единственного союзника Новгорода в войне с крестоносцами».
Четыре года войны и битва на Липице закончились тем, что Владимир, Переславль-Залесский и другие владимиро-суздальские города сдались на милость победителей — Константина и Мстислава Удалого. Константин сел на великий стол во Владимире, стал великим князем, а Мстислав стяжал себе еще один лист в венок своей славы рыцаря и полководца.
Через три года Константин умер, и великим князем вновь стал Юрий. Все вернулось на круги своя… А если читатель проникнется горечью и сожалением и вопросит небеса: зачем, за что загублено столько жизней? — самым правильным будет ответ: затем, что времена и нравы были такие, и с этим ничего не поделаешь…
А иностранные туристы не ездят в Юрьев-Польской и по сей день. И, за собственным отсутствием, не просят повезти их на Липицкое поле, рассказать и показать. Да и показывать там нечего…
Дрожит сухая былинка на ветру, за ней — буро-желтые весенние увалы, жесткая прошлогодняя стерня, черная пахота, нежная зеленая полоса озимых. А все остальное — буйный кустарник, корнистый и крепкий. Так и карабкается с бугорка на бугор, с увала на увал. Горок-то, поди, уже нет, сровнялись с землей. Глядь, какая старуха в Юрьеве еще вспомнит про Юрьеву Горку, да за голову схватится: то ли сама придумала, то ли неведомо откуда на язык пришло от прабабок еще. Авдова гора и вовсе не упоминается, про ручей Тунег никто и слыхом не слыхивал, а услышит — так примет за что-либо немецко-басурманское, язык сломаешь… Все поглотила и все забыла земля за восемь прошедших веков.
Конечно, здесь надо поставить памятник. Или крест. Или часовню. И не иностранцев, а наших людей надо возить сюда. Наших.
Кстати, повесть о битве на Липице написал новгородец. Он и не скрывает симпатий к своим. Но ведь те же смоленцы — союзники новгородцев, и летописец мог хотя бы к ним отнестись дружелюбнее. Но нет. Он пишет: «Новгородцы же не ради добычи бились, а смольняне бросились на добычу и обдирали мертвых…»
Но ведь знал же летописец, что мародерство по тем временам не считалось большим грехом, что мародерствуют и те, и другие, своих он изобразил борцами только лишь за идею, а смольнян навеки пригвоздил к позорному столбу. Нет, того, что мы называем объективностью, не было и тогда.
Наших людей надо возить на Липицкое поле, наших…
Ряд безобразий всегда на виду
Лев Толстой, прочитав «Историю…» С. М. Соловьева, написал: «Приходишь к выводу, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?»
Толстой субъективен. У Соловьева не только «ряд безобразий». Но Толстой прав в глобальном, общечеловеческом смысле. Только историк тут ни при чем. И Россия — тоже. Упрек Толстого надо адресовать всему человечеству и каждому человеку в частности. Натуре человеческой.
