- Про мой род пишешь,- тихо сказал Вячка.
- Не только про твой род. Про всю землю славянскую. И про нашу Полоцкую землю, ведь она дочь земли славянской. Хочу, чтобы не только в стольных Киеве и Полоцке своя летопись была, но чтобы и Кукейнос ее имел.
- Чем я могу тебе помочь, Климята? - спросил Вячка, намереваясь выйти из каморки.
- А мне ничего и не надо,- Климята уже размешивал киноварь тонкой костяной пластинкой-мастихином.- Благодарствую, князь, за хлеб, за воду и мед, за все, что приносит твоя челядь. Только об одном хочу просить...
- О чем же? - остановился на пороге Вячка.
- Твои люди, бывает, выкапывают из земли священные камни, идолов, дедовское оружие, скелеты неизвестных животных. Не истреблять, не портить, а сберегать, хранить все это надо, чтобы знать, что было на нашей земле до нас. Глаза живых не должны быть затянуты паутиной. Нам нужно видеть и глубоко и далеко, любить, почитать родную землю. Помни, князь: дорог уголок, где резали пупок. Кто ответит за нас перед богом, если не мы сами? Так что вели собирать найденное в земле.
- Хорошо,- пообещал Вячка.- Об этом будет сказано старостам, тиунам и родовичам. Будь здоров, Климята.
- Многая лета тебе, князь,- поклонился Вячке переписчик пергаментов.
Вячка, плотнее завернувшись в корзно, спустился на первый ярус терема, затем вышел во двор. Никого из дружинников он не взял с собой, не надел на голову боевой шлем - любил, когда холодный суровый ветер расчесывал его волосы. Уже не впервые до горькой слюны во рту захотелось ему побыть одному, наедине с нелегкими мыслями. Он чувствовал, что смертельно устал за последние лето и весну. Усталость камнем лежала на сердце, но нельзя было дать заметить ее ни дружине, ни боярам, ни посадскому люду. Средь шумной суеты жизни, средь звона мечей, средь голосов походных труб постепенно вызревала, наливалась болью и тоской звонкая и незаметная, как скупая мужская слеза, тишина. И он стоял посреди этой тревожной тишины, как песчаный безлюдный остров посреди двинских волн. Он был один. Один как перст. Только старший вой Холодок, только Климята, только дочь Софья остались у него. Да оставалась надежда еще на одну сострадающую душу - на княжну Добронегу, златокосую сероглазую красавицу, что живет в княжеской усадьбе Свислочь, в густых дремучих лесах при слиянии рек Свислочи и Березины.
Дочь Софья, чуть что не по ней, чуть не угодишь чем, плачет и говорит ему, отцу: "Не буду с тобой дружить". Будто ее дружба, будто внимание пятилетнего неразумного человечка - самая высокая награда отцу на этой земле! А может, так оно и есть?
Вячка один стоял в темноте, напряженно прислушивался к всхлипыванию дождя. Это был уже осенний дождь, мертвый. Он не мог дать силу ни зерну, ни траве. Уже ничто не росло под этим дождем, только камни. О том, что камни растут, рассказывал Вячке его отец, князь Борис Давыдович. И Вячка верил, что камни растут - и молоденькие камешки величиной с орех, и многопудовые валуны, которым не одна тысяча лет. "Превратиться бы в камень,- подумалось вдруг ему,- чтобы все стало каменным, для врагов недоступным. Только сердце живое. Я бы сбросил тевтонов в море и вернул бы Полоцку Двину, наш Рубон".
Черная громадина церкви врезалась в небо рядом с княжеским теремом. И Вячка, словно припомнив что-то, зашагал к церкви. Он разбудил дьяка, спавшего в церковном притворе.
- Где отец Степан? - спросил Вячка у дьяка, сухонького, согбенного, как серпок, старика.
- Святой отец два дня назад поехал верхов в Полоцк к владыке Дионисию,- испуганно ответил дьяк. Он с детства боялся вооруженных людей.
- Отвори церковь и зажги три свечки,- повелел Вячка.
Дьяк еще больше согнулся, хотел было что-то сказать, да только пожевал сухими губами и покорно загремел связкой ключей.
Тишина и мрак объяли молодого князя в ночной церкви. Он зажег свечки, стал на колени. По старинному обычаю князь хотел попросить совета у предков.
Замирало сердце. В висках звенела кровь.
Порыв ветра ворвался в открытую дверь. Погасла свечка.
- Ты пришел, Всеслав? Я слышу тебя,- дрогнувшим голосом сказал Вячка. Погасла вторая свеча.
- Ты видишь меня? Помоги. Освети мой разум и мой путь.
Погасла третья свеча.
- Благодарю тебя. Ты одобрил мое решение. Я знал, что будет именно так, что ты поймешь меня. Наш разговор не могли подслушать чужие уши, ведь мы говорили сердцами. Спасибо тебе, приснопамятный князь.
Легким шагом вышел Вячка из церкви. Ворон тревоги слетел с его души, вольнее вздохнулось, будущее стало светлее и веселее. Сквозь сырой ночной мрак он поспешил на городской вал, к своим воям. Сейчас он должен быть с ними, только с ними.
- Рубон! - строго окликнули его из тьмы.
- Рубон! - ответил князь.- Кто на страже?
- Старший дружинник Мстибог со всем своим стягом. И стяг Холодка.
Вячке спустили лестницу, и он ловко взобрался на за-боролы. На самом верху земляного вала возле дубового частокола была выложена из камня узкая тропинка - по ней ходили дозорные.
- Что слышно? - спросил Вячка у Мстибога, одетого поверх кольчуги в лисий тулуп.
- Все спокойно, князь. Ветер и дождь идут с Двины. Ночь промозглая, и я разрешил людям надеть тулупы. Прикажу и тебе принести.
- Не надо,- остановил его Вячка.- Говоришь, все спокойно? Ты, Мстибог, спишь тут со своими воями. Только что в тереме поймали двух псоголовых из Риги.
Мстибог, казалось, онемел. И не от страха - от удивления. Он считал себя мудрым и зорким, как ночная сова, хвалился, что за несколько поприщ может услышать свист стрелы.
- Князь, наверное, они были с крыльями и перелетели в город по воздуху,- наконец проговорил он растерянным голосом.- Хорошо, что их хоть всего двое.
- И один камень много горшков разбивает,- недовольно сказал Вячка. Держась рукой за мокрые скользкие колья, он пошел по каменной тропинке, оставив Мстибога посрамленным и встревоженным. И все время глаза его смотрели в густой мрак, на запад. Туда, на запад, текла Двина. Туда неслись беспокойные мысли молодого князя.
Если бы он теперь сел на шкут или лайбу, в которых купцы плавают по Двине, то уже на рассвете по правую руку от себя увидел бы замок Ашераден. А немного ниже - Леневарден. А потом - Икесколь, Гольм и, наконец, Ригу. И всюду сидят тевтоны. Все эти замки - гнезда ненасытных коршунов. Отсюда божьи пилигримы с крестом и мечом ходят в походы на эстов Сакалы, на латгалов Таловы. Сюда они, возвращаясь, гонят пленных женщин и детей, лошадей, коров и овец, везут награбленное добро. В самом устье они наступили на горло Двине, славному полоцкому Рубону, и Вячке иногда кажется, что любимая река задыхается, бьется в судорогах, чернеет и вот-вот пропадет под землей, растворится в песках и болотах, только бы не видеть глумление и издевательства, поселившиеся на ее берегах.
Издревле Двина была полоцким водным путем в Варяжское море, на Готский берег и к северным людям - урманам. Латгалы, селы и ливы селились вдоль нее. Они еще были язычниками и платили дань полоцким князьям. Их старейшины и купцы все чаще принимали православную веру, не забывая, правда, и своих, местных богов и божков. Каким же злым ветром пригнало сюда корабли тевтонов?
Тевтоны приплыли с крестами, спрятав сначала мечи под сутаны. И на этих берегах, в этих полях и лесах римский крест столкнулся с крестом славянским.
Вячка медленно шел вдоль заборолов. Вой узнавали его, почтительно приветствовали. Большинство из них Вячка знал в лицо, помнил по имени, и дружинникам приятно было слышать свои имена из уст самого князя. Он любил свою дружину, гордился ею - ведь дружина давала ему и славу, и силу, и власть в Кукейносском княжестве. Пока у него есть дружина, с ним будут считаться и рижский епископ Альберт, и князь Герцике Всеволод, и великий полоцкий князь Владимир. Но сегодняшней ночью печаль завладела сердцем Вячки, и он сухо и сдержанно здоровался с дружинниками.
Смертный час наступил для Кукейноса. Ливень, огонь и серу готовы пролить небеса. Неужели сгорит терем, в котором умерла княгиня Звенислава, в котором живет маленькая Софья? Неужели безжалостный серп войны сожнет и рожь на кукейносских нивах, и людей, посеявших эту рожь? С тревогой и волнением глядел Вячка на запад, и дождь с ветром били ему в лицо, срывали с плечей багряное корзно.
С горечью думал молодой князь о том, какие глубокие корни успели пустить тевтоны не только в Риге, но и в нескольких поприщах от Кукейноса. Сначала приплыли в устье Двины бременские купцы. Потом священник ордена блаженного Августина Мейнард с кучкой клириков начал строить церковь для ливов в Икесколе. Потом стал возводить каменный замок. Да пришли ливы и семигалы с длиннющими корабельными канатами и попытались стащить этот замок в Двину, чтобы он уплыл в море. Ливы верили и верят в святую силу двинской воды. Они приняли крещение от Мейнарда, но сразу же смыли это крещение речной водой. Мейнард скончался, основав епископскую кафедру в Икесколе и возведя еще один замок - Гольм.
