Николай поладил с наместником, который показался ему похожим на православного священника, и его не испугали экзотические яства, поданные на банкете. Письма Николая домой тем не менее свидетельствуют о том, что ему не очень понравился Кантон: улицы города переполнены народом и неописуемо грязны, в прибрежных водах полно пиратов{40}. Первое впечатление Николая от населения Восточной Азии звучит как расистское высказывание: «Странное впечатление производило это море желтых лиц, одно совершенно похоже на другое»{41}. Во время своего пребывания в Китае цесаревич также провел несколько дней в договорном порту Ханькоу на реке Янцзы, где посетил колонию русских чайных торговцев.
Последним звеном восточного путешествия было посещение Японии. Наследник давно с нетерпением ожидал этого момента, и поначалу он не был разочарован. Он писал своей сестре вскоре после прибытия, что он в «полном восторге» от Японии{42}. Первая остановка была в Нагасаки, но поскольку шла православная Страстная неделя, то официальные приемы были отложены на несколько дней. Строгости Великого поста, однако, не мешали Николаю инкогнито совершать вылазки на берег, чтобы побродить по местным сувенирным лавочкам. В то время Нагасаки был зимней базой российской Тихоокеанской эскадры, и великий князь был рад услышать, что некоторые торговцы обращаются к нему на его родном языке{43}.
В начале 1870-х гг. отношения с Японией были напряженными из-за спора о принадлежности острова Сахалин, и некоторые японские политики были недовольны царскими планами относительно Кореи, но во время визита наследника отношения между двумя империями были довольно дружественными. Как японское правительство, так и общественность в целом считали визит будущего монарха честью, и Николая тепло встречали{44}.[4] 22 апреля, в Светлый понедельник, принц Арисугава встретил гостей от имени микадо и на рикшах под приветственные возгласы толпы отправился вместе с ними в Нагасаки, где их ждал официальный завтрак с губернатором. На следующий день цесаревич и его спутники посетили город Кагосима, где сацумский князь устроил для них представления борцов сумо, мастеров кэндо, а также «подражание» старинному боевому шествию самураев.
От Кагосимы фрегат «Память Азова» направился к северу через пролив Симоносеки и бросил якорь в Кобэ. Пассажиры объехали порт под радостные возгласы «Долгие лета наследному принцу!», которые выкрикивали студенты, выстроившиеся вдоль улиц, и затем на поезде отправились в старую столицу Киото{45}, Николай, который всегда был энтузиастом местных обычаев, отказался от приготовленных ему комнат в западном стиле и попросил поселить его в японском жилище. Как и в Сиаме, великий князь наслаждался истинно азиатской обстановкой: «Меня приятно поразило полное отсутствие европейцев — одни японцы и японки и больше никого»{46}. Особенно он ценил последних: он был совершенно очарован гейшами, которые танцевали для него в чайных домах Киото{47}.[5] До этого дня цесаревич хорошо проводил время: «Вообще мы все были в таком восхищении от японцев, их приемов и всех их изделий и производств, что другие страны, которые мы раньше видели, были совершенно забыты»{48}.
На следующий понедельник, 29 апреля, Николай совершил короткую поездку в близлежащий город Оцу. Вот там-то один из полицейских, стоявших в ограждении, вдруг выскочил вперед, сделал неожиданный выпад и ударил цесаревича, ехавшего на рикше, мечом по голове. Лезвие проникло неглубоко, и прежде чем несостоявшийся убийца успел повторить попытку, он был сбит с ног рикшами. Великого князя срочно доставили в Киото на специальном поезде, где его осмотрели хирурги русской эскадры, которые наложили на рану швы. Ранение оказалось неглубоким, и великий князь быстро поправился{49}.
В целом Николай легко отнесся к этому происшествию. Более всего его смущали публичные выражения сожалений о случившемся. Он также беспокоился, что причиняет неудобства хозяевам{50}. Однако в Петербурге родители наследника были встревожены. Александр немедленно приказал своему сыну сократить путешествие и вернуться на борт фрегата «Память Азова»{51}. Тем не менее дипломатические последствия происшествия были незначительными. Дмитрий Шевич, российский посол в Японии, с готовностью принял официальные объяснения, что нападавший был одиноким фанатиком-патриотом, и был доволен стараниями японского правительства уладить инцидент, а царь поспешил заверить Токио, что не будет предпринимать никаких репрессивных мер{52}. Что касается самого Николая, то он не держал обиды на японцев. «Странно сказать, но Япония так же нравится мне и теперь, как раньше, и случай со мной 29 апреля не оставил во мне никакого неприятного чувства; мне противен только полицейский мундир!» — писал он своей матери, покидая страну{53}. Четырнадцать лет спустя, во второй год своего царствования, Николай рассказывал гостю из Германии: «Вообще, я питаю сильное расположение к японцам, несмотря на рану, след от которой до сих пор ношу». Показывая шрам на своем лбу, царь добавил: «Это работа одного фанатика»{54}. Он хорошо понимал, что покушения на политические убийства не являются исключительно японской традицией.
В середине мая великий князь вернулся на русскую землю, в недавно основанный тихоокеанский порт Владивосток. Впервые столь знатная персона посетила форпост на Дальнем Востоке, и местные жители воспользовались присутствием великого князя, чтобы провести ряд общественных мероприятий, таких как открытие памятника и начало строительства нового сухого дока. Наиболее важная церемония прошла 19 мая, когда Николай собственноручно высыпал тачку земли, символически начав строительство восточной части Транссибирской железной дороги. Всего несколько месяцев назад Александр III объявил о начале этого грандиозного 8000-километрового проекта. Несмотря на хорошую стратегическую и экономическую обоснованность, у этого плана были сильные оппоненты внутри имперской администрации. Привлечение наследника подчеркивало решимость царя осуществить план до конца{55}. Александр писал в рескрипте сыну: «Знаменательное участие Ваше в начинании предпринимаемого мною сего истинно народного дела да послужит новым свидетельством душевного моего стремления облегчить сношения Сибири с прочими частями империи и тем явить сему краю, близкому моему сердцу, живейшее мое попечение о мирном его преуспеянии»{56}.
Пробыв во Владивостоке немногим более недели, Николай отправился назад в Петербург. Он неспешно продвигался по Сибири, останавливаясь в таких городах, как Благовещенск, Иркутск, Омск, где произвел смотр местных казачьих полков и принимал делегации бурят, киргизов и представителей других национальностей, которые желали продемонстрировать верность своему будущему правителю{57}. Великий князь, несомненно, благоговел перед азиатскими просторами, которые ему предстояло унаследовать. В письме к Сандро, написанном вскоре после возвращения, он с трудом сдерживает восхищение тем, что он увидел за эти последние месяцы:
Я в таком восторге от всего, что видел, что только устно могу тебе передать мои впечатления об этой богатой и великолепной стране, до сих пор так мало известной и (к стыду сказать) почти незнакомой нам, русским! Нечего говорить о будущности Восточной Сибири и особенно Южно-Уссурийского края{58}.
Из-за войны, которая разразится в первое десятилетие правления Николая II, много говорилось о том, как большое путешествие на Восток повлияло на его мировоззрение{59}. Один биограф-эмигрант писал, что царь был «первым государем, проехавшим по всей необъятной Сибири. Он был охвачен первопроходческим духом, и его юношеское воображение пленялось грандиозными идеями»{60}. Между тем Сергей Витте в своих мемуарах приходит к следующему выводу:
Когда молодой цесаревич неожиданно сделался императором вследствие преждевременной смерти императора Александра III, то, естественно полагать, в душе его неоднократно рождалась мысль о дальнейшем расширении великой Российской империи в направлении к Дальнему Востоку, о подчинении китайского богдыхана, подобно бухарскому эмиру, и чуть ли не о приобщении к титулу русского императора дальнейших титулов, например: богдыхан китайский, микадо японский и проч. и проч.[6].
Известно, что Николай не отличался многословностью в своих писаниях, и ученые немало сетовали на то, как трудно понять его мысли из таких источников{61}. В основном дневники и письма Николая, написанные во время путешествия, довольно типичны для европейского аристократа XIX в. Как юноша, который только что завершил свое образование, великий князь наслаждался жизнью, и естественно, что в своей корреспонденции он живописал охоту и приключения в компании друзей и местных женщин[7].
