На сей предмет, сходно существующему в других губернских городах порядку, избрать некоторого благонадежного чиновника или дворянина за кассира, или екзекутора, который бы особо занимался собиранием тех ратовок[1132], по имеющемуся составить и вручить ему именному списку с тем, что собранные деньги имеет еженедельно вносить в уездное казначейство на счет казенных податей, на еврейском обществе числящихся, и представить кагалу квитанции оного, а буде кто из платящих ратовок не внесет оных чрез 4 недели, то сей кассир или екзекутор прямо от себя имеет тотчас показать его виленской городской полиции для понуждения[1133].
Сведений об аналогичном включении российского чиновника в структуру кагала в других городах (на что ссылается в данном прошении виленский кагал) пока не обнаружено. В любом случае, это очень важный акт взаимоотношений евреев с местной властью, требующий дальнейшего рассмотрения в контексте материалов региональных архивов.
Дальнейшая история «прожекта» членов виленского кагала заслуживает хотя бы краткого изложения. В августе 1825 г. министру финансов Е.Ф. Канкрину подали прошение от имени кагала выступившие в качестве заверителей упомянутого выше постановления Элиаш Гершуни (Герсон) и Г.М. Иохельсон, а также некоторые другие лица. Они требовали утверждения своего прожекта, заявляя, что в противном случае «удовлетворить казну в податях не имеется и не предвидится возможности»[1134]. Они также отмечали вполне легальное существование аналогичных сборов в других городах с еврейским населением. Автором текста прошения был некий «виленский мещанин» Иосель Зелигман. Не исключено, что он же был составителем русскоязычных версий постановлений кагала. Прошение вместе с сопутствующей документацией было передано на рассмотрение Четвертому еврейскому комитету. Дальнейшая судьба этой законодательной инициативы виленского кагала неизвестна.
Помимо уже отмеченного умелого использования шаблонов российской бюрократической практики представителями имевшей совершенно иной характер власти – кагала, обращает на себя внимание и тот факт, что при наличии (до 11 сентября 1825 г.) такого официального совещательного органа при центральной власти, как еврейская депутация, члены виленского кагала предпочитали отстаивать свои интересы самостоятельно, не обращаясь к посредничеству еврейских депутатов.
В связи с выселением евреев из сельской местности генерал-губернатор Н.Н. Хованский в 1823 г. организовал особый комитет. Известно, что в этот комитет подавали прошения некие «поверенные от евреев», однако их требования были отклонены[1135]. Новая возможность отстоять свои требования представилась евреям в связи с поездкой Александра I в Таганрог осенью 1825 г. Во время проезда императора через Городок, Невель и Велиж местным евреям удалось передать императору прошения от имени «еврейских обществ».
В последнем случае сохранились воспоминания о том, как именно происходила подача прошения: Александр I, возвращаясь с парада на Покровском поле, при въезде на высокий деревянный мост через речку Велижку был встречен поджидавшей его группой представителей местного еврейского населения с купцом Шмеркой Берлиным, бывшим бургомистром Шмеркой Аронсоном и ратманом Евзиком Цетлиным во главе. Здесь же находились и все почти прочие евреи, недавно только выселенные насильно из деревни в город. Один из них (по преданию, Нота Прудков) вскочил на подножку экипажа, держа в руках прошение – жалобу на действия Хованского. Государь слегка отстранился, и прошение принял сидевший рядом с ним начальник Главного штаба барон [И.И.] Дибич. Конвоировавшие государя казаки оттеснили толпу просителей, и экипаж поехал далее[1136].
По преданию, император с улыбкой заметил встречавшему его Хованскому: «Твои приятели меня только что атаковали!»[1137]
Прошение «городецкого еврейского общества», датированное 3 сентября 1825 г., начинается со своеобразного выражения верноподданнических чувств: «Верноподданные Российского государства на веки вечные обязаны запечатлеть в недрах сердец своих чувствование о источнике истекаемых милостей от своего всещедрого монарха, и паче еврейский народ белорусского края, переселенный из уездов в города и местечки»[1138]. Евреи Городка выражали свое желание приобщиться к земледелию, в связи с чем просили предоставить им ссуду из казны на льготных условиях, отменить ограничения на аренду у помещиков земель, мельниц и фабрик, позволить «заводить местечки» на казенных землях и освободить беднейшую часть евреев Городка от уплаты податей[1139]. Прошение подписали 22 человека, из которых четверо носили фамилию Войхановский и, очевидно, являлись близкими родственниками, двое – фамилию Шмулаковский и еще трое – фамилию Долзанский. Это свидетельствует о том, что власть в еврейской общине Городка была, по всей видимости, сосредоточена в руках трех семейных кланов.
Члены «невельского еврейского общества», сетуя на отсутствие возможностей свободно торговать и то, что для других профессий «надобны знания, которые приобретать ушли лета наши, и уже остается сие потомству»[1140], также желали обратиться к земледелию. В прошении особенно подчеркивается, что его авторы – «коренные жители» Невеля, разорившиеся из-за своей помощи переселенным из окрестных деревень евреям. Просители также жаловались, что за пределы черты оседлости «их не пущают, здесь по проселочным дорогам искать работы не позволяют, а по большим редко оные случаются, в наступающее зимнее время вовсе таковых не будет и останемся с одною бедностию, голодом и теснотою»[1141]. Требования были те же, что и у «еврейского общества» Городка: налоговые льготы, ссуды от казны и содействие при аренде помещичьих земель. Подписали прошение 24 человека, все с разными фамилиями, что, возможно, указывает на бóльшую «демократичность» невельской общины по сравнению с ситуацией в Городке.
В прошении «велижского еврейского общества», о драматических обстоятельствах передачи которого императору говорилось выше, также содержалась критика тяжелых последствий переселений и жалобы на губернское начальство, запрещающее евреям даже временное пребывание на помещичьих землях, возбраняющее купцам-евреям, сплавляющим лес по Двине, нанимать велижских евреев и даже препятствующее переселенным в Велиж из сельской местности евреям возвращаться за оставленным имуществом. Просители заявляли, что могут надеяться только на императорскую милость, «ибо от губернского начальства и учрежденных ими комитетов малейших средств к облегчению не предвидим»[1142]. В тексте прошения авторы – Мошка Тялов и Берка Пельснер – называли себя «поверенными от еврейского общества города Велижа», в подписи они фигурируют как «кагальные члены». Любопытно, что ни Тялов, ни Пельснер не упоминаются в процитированных выше воспоминаниях ни как податели прошения, ни как представители местной еврейской элиты, встречавшей императора в Велиже. Ни Тялов, ни Пельснер не проходили по печально знаменитому Велижскому делу, жертвами которого стали упоминавшиеся выше семейства Берлиных, Аронсонов и Цетлиных[1143]. Вероятно, фабрикация велижского процесса, осуществлявшаяся под непосредственным руководством Хованского, была связана с реакцией на компрометирующую его как губернатора активность местных евреев и с их жалобами на губернское начальство.
Все три прошения были переданы на рассмотрение тому же Хованскому, который изложил свое мнение по поводу их содержания в своем отношении Четвертому еврейскому комитету от 4 ноября 1825 г. Генерал-губернатор заявил, что податели всеподданнейших прошений требовали того же, что и поверенные от евреев, обращавшиеся в комитет при губернском правлении, и так как по рассмотрении просьб этих поверенных «комитет счел невозможным удовлетворить оные»[1144], то и по отношению к прошениям обществ следует поступить так же. Комитет полностью одобрил эти выводы[1145].
В 1826 г. минский, виленский и гродненский кагалы обратились к Еврейскому комитету с ходатайствами о возобновлении еврейской депутации, которые послужили поводом к рассмотрению комитетом вопроса о результатах деятельности еврейских депутатов за 1802–1825 гг.[1146], а в 1827 г. с такими же предложениями снова выступил гродненский кагал. Сами прошения не сохранились, и мы можем судить о них по кратким тенденциозным изложениям, принадлежащим перу секретарей комитета. В первом случае прошения фигурируют в делопроизводственных документах и как «прошения кагалов», и как «прошения старшин кагалов минского, виленского и гродненского от имени еврейского народа»[1147]. Во втором случае на «просьбу членов гродненского еврейского кагала по оному же предмету»[1148] последовало встречное предложение членов комитета – кагалам предлагалось высказать свои соображения по поводу еврейской реформы в записках, которые они должны будут прислать в комитет, а не «посредством выборов из числа кагальных членов»[1149]. Отметим, что выражение «еврейские депутаты» в документе не употребляется. Впрочем, эти инициативы, так же как и примечательная записка виленского кагала от 9 ноября 1833 г.[1150], находятся за хронологическими рамками данного исследования.
