С их идеями Эригена мог ознакомиться при посредстве испанских и провансальских евреев, которые, сами не разделяя карматских идей, были рады передать их христианам в своей интерпретации. В пользу этого говорит описание «сотворенного и творящего», т. е. людей, эманированных «божественным мраком». Они слишком похожи на имамов, да и тому подобных «благодетелей» человечества. Совпадает и жестокое отношение к окружающей среде, где живые существа лишены духовности и потому не заслуживают сострадания. Короче говоря, в учении Эригены можно видеть попытку создать на Западе антисистему, подобную той, которая в IX в. бурно развивалась на Востоке. Значит, эригенизм — метастаз исмаилизма.
Однако этнические ситуации обоих регионов были различны. На Востоке всюду наблюдаются контакты на суперэтническом уровне, а на Западе при всей этнической пестроте был один суперэтнос, и противоестественные мировоззрения могли лишь ютиться по его окраинам. Поэтому учение Эригены не принесло особенно большого вреда, хотя вред все-таки был, так как учение это сыграло не последнюю роль в споре о божественном предопределении и соответственно свободе воли. В этот спор включились потомки бывших единоверцев Блаженного Августина, точнее — люди того склада, который толкал их идейных предков в манихейские общины. Это были люди, далекие от мистической экстатичности, но весьма склонные к спекулятивным фантасмагориям, которые, с их точки зрения, объясняли все противоречия и отвечали на все вопросы. Тезис их был крайне прост и исчерпывающ — дуализм.
Местом деятельности этих мыслителей стали Италия и Южная Франция, где смыкались греческие, арабские, еврейские и местные евреи, и прирейнские города Германии, фактически независимые и от феодалов, и от короны. По Рейну вплоть до Фландрии текли вместе с тогда еще чистыми водами изрядно мутные мысли, тем не менее отвечающие на больной вопрос Средневековья. Дуалисты предлагали непротиворечивое решение проблемы ответственности людей за свои грехи.[505] Они безусловно и четко отрицали свободу человеческой воли и делили людей на сотворенных добрыми и злыми богами. Люди могут сделать зло лишь против воли, и, следовательно, грех не вменяется им в вину, а может только отсрочить их возвращение «домой». При этом они постулировали предсуществование душ и метампсихозис. Этим «возвращением» они смыкаются с космологией Эригены, с той лишь разницей, что последний отрицал злое начало; зато он называл бога «божественный мрак», так что неясно, кому он поклонялся: Богу или сатане? С точки зрения его учеников-монахов, логичнее было второе решение, так как «божественный мрак» (несотворенное и творящее) принимал в себя обратно не свою эманацию, т. е. идеи (сотворенное и творящее) и невидимые вещи, наполняющие мир (сотворенное и нетворящее), а неупокоенные души мертвецов (несотворенное и нетворящее), т. е. попросту «нежить», вампиров, которых люди боятся и «удел» которых — псевдосуществование при злой (по отношению к людям) активности.
Переводя эту дилемму на язык современных понятий, можно сказать, что в возникшей системе представлений роль дьявола играл вакуум, который, как известно, при столкновении с материей весьма активен, хотя без нее лишен существования. Но поскольку живое воображение людей того времени требовало персонификации и доброго, и злого начала, то сатана и воинство демонов — Вельзевул, Астарот, Астарта, Молох и хромой бесенок Асмодей — были приняты как рабочая гипотеза. В таком виде они дожили до эпохи Возрождения, дав начало теоретическому обоснованию Второй инквизиции.
Это направление философской мысли, несмотря на его очевидную противоестественность, постепенно укрепляло позиции и популярность и фигурировало в схоластике наряду с реализмом и номинализмом. Несмотря на очевидные канонические расхождения последователей Блаженного Августина с церковной позицией, августинианцы не только не подвергались гонениям (за одним лишь исключением — осуждение монаха Готшалька епископом Кёльна Рабаном Мавром), но, наоборот, с X в. пользовались поддержкой власти, ибо автором оправдания гонений на еретиков был именно Блаженный Августин.[506] Его манихейская нетерпимость опередила историческое время на 1000 лет; и только Жан Кальвин сумел использовать его полностью, но вряд ли на благо своим последователям.
Ведомы ли были русским искателям веры вся сложность переплетения символов исповеданий и политических программ в мусульманском мире и споры о догматах в мире католическом? Да не могли они этого не знать! Киевские купцы и воины постоянно бывали в Константинополе, сражались на Крите и в Малой Азии, торговали с египтянами и сирийцами. Это значит, что знание экономической конъюнктуры и политической обстановки было им жизненно необходимо. Но коль скоро так, то они видели, что багдадский и каирский правители жестоко враждуют друг с другом из-за веры, и тогда они не могли не заметить различия суннизма и исмаилизма, ибо славянских рабов покупали и в Багдаде, и в Каире.
Постоянно общались русские с Польшей, где проповедовали немецкие монахи. Они знали также, что греки перевели Священное Писание на доступный славянам язык, и то, что папа Иоанн XIII (965—972) в 967 г. запретил богослужение на «русском или славянском языке».[507] В этом запрещении трудно было усмотреть благожелательство к русским, но то, что запрещение было обнародовано через год после похода Святослава на Хазарию и падения Итиля, невольно бросается в глаза. Может быть, рахдониты и у папы нашли поддержку.
Но даже не это могло быть решающим обстоятельством. Принимая чужую религию, надо довериться миссионеру: мулле или прелату. Но исмаилитские да’и (глашатаи) запросто могли сыграть роль муллы и насадить в чужой стране губительную антисистему. Так они поступили с берберами, использовав их доблесть для захвата Египта и вторжения в Сирию, а затем избавились от них, отослав потрепанные отряды назад, в Тунис. Описанные события происходили в 70-х годах X в., одновременно с началом поисков веры на Руси. Надо полагать, что русам было бы неприятно оказаться так же обманутыми, как берберы, и даже еще обиднее, ибо халиф Убейдуллах был евреем, а объявил себя потомком сестры пророка. Но если берберы пренебрегли несоответствием слов фактам и не стали выяснять подлинную генеалогию своего махция, то только потому, что их интересы совпали: антипатия к арабам у вождя и массы была общей. Русов совершенно не трогали внутрихалифатские склоки, но обманутыми и используемыми они быть не желали.
А на Западе тайные учения тоже стали не просто явными, но и настырными. До X в. ересь, по меткому выражению одного протестантского историка, походила на скромное растение, скрытое от взглядов людей. Но в X в. она подняла голову и открыто заявила о своей внутренней силе и энергии.[508] Получив от славянских манихеев, гнездившихся в Македонии и Далмации, стройную организацию, ересь двинулась из Италии во Францию и Фландрию, где схоластика подготовила еретикам дорогу к сердцам католиков.[509]
Конечно, можно задуматься над тем, почему русские послы сами не увлеклись манихейством, но нормальному человеку с ясной головой невозможно было представить, что дьявол, или Чернобог, которого они боялись, просто бедный ангел, озлобленный жестокой карой за шалость, что мясо есть нельзя, а жениться — тем более и что весь роскошный мир, с дремучими лесами, синими морями, чистыми реками, могучими зверями для охоты и прекрасными женщинами — матерями богатырей, — все это мерзость, сотворенная сатаной на погибель людям. Однако Европа была пропитана манихейством, и отличить правоверие от ереси было невозможно, тем более что сама церковь была не всегда последовательна, даже в насущных вопросах повседневной морали.
Не могли русские люди, бывшие в Греции и Италии, не знать, что понятное им учение о спасении праведников и посмертном наказании злых, учение, на котором строится обиходная этика, в монастырских школах Европы вытесняется учением о предопределении, согласно которому от воли людей ничто не зависит, ибо есть счастливцы, предназначенные к райскому блаженству, недоступному для остальных, пусть даже добродетельных, мужей. Да, католическая церковь официально не предписывала согласие с тезисом Блаженного Августина, но и не опровергала его, а магистры богословия предпочитали следовать Августину, ибо это снимало с людей ответственность за их поступки и давало в руки папам власть над судьбой грешников и после их смерти. Папам это было очень удобно, но русским людям казалось противоестественным.
В обоих случаях они не могли спорить с теологами, изучившими Коран и Библию, но они ощущали, что их хотят не просветить, а использовать. Таково свойство антисистемы — ее невозможно опровергнуть логически, но она ощущаема, и каждый вправе ее не принять.
