Неисповедимы пути Господни. Теперь – Новосибирск, сижу в дурацком кафе на углу двух больших улиц. Пью и ем. Задача сложная: сейчас 20:15 по Москве, то есть четверть двенадцатого ночи здесь. И мне надо провести время до восьми утра по Москве, т. е. до одиннадцати местного, до посадки на Екатеринбург.
Четыре часа назад я выскочил из поезда, конечно же, опоздавшего, на вокзале в Новосибирске. Побежал в кассу – и обмер. Очереди почти не было. Зато весь кассовый зал и все залы вокруг были заполнены людьми. Они сидели на креслах, чемоданах, тюках; иные прямо на полу; некоторые лежали, спали, храпели; другие ели, третьи прохаживались; какие-то мамаши сажали детей на горшок, другие убаюкивали орущих младенцев. Табор. Переселение народов. По всему видно было, что люди эти живут на вокзале уже не первый день. Не большая протяжённость очереди к кассовым окошкам объяснялась понятно чем. Нет билетов. Никаких и никуда, по крайней мере, на Запад. И вот я подошёл, и вдруг – откуда ни возьмись – из компьютера выскочил билет. Боковое плацкартное место на проходящем поезде до Екатеринбурга, на одиннадцать утра. Я схватил его с жадностью, провожаемый завистливыми взглядами. И вот теперь сижу и думаю, как быть дальше.
Экскурсия по ночному Новосибирску… Десять часов на вокзале, где не на чем даже присесть. Может быть, гостиница? Мест нет. И ещё вопрос: что делать в Екатеринбурге? Там-то ведь то же самое творится, если не хуже.
…От Иркутска до Канска – одна Сибирь (равнина, довольно-таки унылая) от Канска до Ачинска – другая, горно-холмистая, привлекательная, изобилующая лугами, обрамлённая лиственнично-еловой тайгой. От Ачинска – снова равнина. Прекрасна тайга возле станции Тайга. Пихта, ель, кедр – высокие стройные колонны. И оживляют их строгость внизу – берёзы и рябины. А под Новосибирском ландшафт – как в средней полосе России. Понятно, почему здесь русские прижились ещё четыреста лет назад.
Новосибирск живёт, гуляет и веселится. Весь город – огромные строения сталинской архитектуры. Широкие улицы. Многочисленная молодёжь до ночи тусуется в уличных кафе. Эти последние – битком набиты. Сталинское великолепие центра города нарушают две церкви (одна из них новая) и два десятка дореволюционных зданий старого Новониколаевска. Есть и деревянные дома. Ни с чем не сравнима прелесть деревянных домов, особенно в Сибири.
Предвкушаю радость путешествия в плацкартном, на боковом верхнем. Сутки. По жаре. Ибо тут, увы, жара.
Совершенно необходимо иметь хороших знакомых во всех городах Российской империи. Эти часы можно было бы провести куда более кайфово…
В самолёте – домой
Я умираю от того, как хочу спать. Но не могу спать, когда подо мною – Иртыш. И Урал. Долетели до Урала – и всё: тучи. От Сихотэ-Алиня до Урала (семь тысяч километров; кроме Байкала) была ясная погода. Прилечу в Питер – а там, небось, дождь.
Я всё-таки удрал из Новосибирска на самолёте. Сломался. Иначе было просто никак. Железная дорога, столп и утверждение России, устраивает подданным пытки, пользуясь своей незаменимостью. На вокзале не найти места, чтобы хоть на пять минут присесть. Вообще любопытно: аэропорты в этой стране ужасны, а вот вокзалы очень даже ничего, приличны. Были бы вообще хороши, если бы их не заполняло количество пассажиров вдесятеро большее, чем они способны вместить. Странный принцип существования в этой стране: он выражается в формуле «Необходимый минимум – минус один». Во всём мире «Необходимый минимум плюс один», а у нас – непременно минус. Количество комнат по жилищным нормам равняется количеству членов семьи минус один. Чтобы обязательно кто-нибудь ютился на сундуке в коридоре. И так во всём. Если ясно, что через эту станцию метро в день проходит минимум сто тысяч человек, то проектировщик обязательно запланирует двери, способные без давки пропустить семьдесят пять тысяч. Если вокзал за год принимает миллион пассажиров, то всех удобств и пространства в нём будет на сто тысяч. При этом – мраморные полы, люстры и живописные панно на стенках.
Новосибирский вокзал – яркий тому пример. Новый, красивый, только что отделанный чуть ли не под евро-стандарт. Дорого отделанный. Но места в нём в десять раз меньше, чем необходимо.
Видимо, это дело принципа. «Жить надо трудно». Лозунг страны.
Я, конечно, брюзжу. Просто устал. После четырёхчасового гуляния по ночному Новосибирску я понял, что мне надоело. Два месяца дорог. Пятеро суток в поезде. Бессонная ночь в чужом городе. Впереди – сутки в вонючем, душном плацкарте. А потом – такой же душный, вонючий Екатеринбург… Пермь… Киров… Вологда…
Послонявшись по ночному вокзалу, я сел пить пиво в грязном кафе на привокзальной площади. Рядом употребляли водку двое, потом трое. Они базарили про Чечню и Дагестан. Они там были. Один пьяный парень славянской внешности, лет двадцати двух, говорил другому, что когда он служил в МЧС и они работали спасателями после землетрясения в Ханкале («Х… ли, эм-че-эс, они это, на х…, спасатели…»), то спасали русских, а чеченцам отрезали головы. Под завалами. И дагестанцев мочили тут же. И другой парень, ещё моложе, говорил, что да, что только так и надо, и радостно кивал пьяной головой. И беда в том, что – что бы ни твердила мировая культура, и Достоевский, и Толстой – в их реальном мире, в их непосредственном жизненном опыте было так: если один хочет жить, он должен мочить другого. Что война в Чечне, что игра в «ангри бёрдс»: если красные птицы хотят жить, они должны отстреливать головы беззащитным зелёным свиньям. Иначе те, спасшись, отгрызут головы им самим, птицам. И их детям. Как уже и случалось.
В поезде, от Владивостока до Новосибирска, ехало много детей. Русские дети все страшно похожи. Белые головки. Синие глаза. Бегают. Курносые. Играют. Смышлёные. Я не люблю детей. Но я люблю их. Этих.
Либо им отрежут белые головы, либо они вырастут и будут резать головы других? Чёрных?
После этого я сел в самолёт и улетел в Питер.
Жизнь ушла, как вода в песок.
Ну и ладно.
Утром высветлится восток.
Станет прохладно.
Главное – есть куда идти.
На Божью волю.
Нам с водой в песок по пути.
С ветром по полю.
Где-то же ведь есть мой дом.
Сосенки, речка.
Мостик горбатый. Тень над прудом.
Свет у крылечка.
Там встречают, любят и ждут.
Только бы ждали.
Главное – есть. Я уж дойду.
Ветром, дождями.
Сейчас в Старой Ладоге действуют ещё три церкви в Никольском и Успенском монастырях.
И тут перемены: за последние годы граница гнездования аистов продвинулась к северу километров на пятьдесят-семьдесят. Потепление!
«Жальниками» называют древние поминальные сооружения в виде небольших каменных выкладок.
Государственный институт медицинских знаний – так до 1930 года называлась нынешняя Санкт-Петербургская медицинская академия имени Мечникова.
Улицы широки и хорошо вымощены, дома хорошо выстроены (франц.).
В 2010 году архиепископ Александр переведён на должность управляющего Алма-Атинской и Астанайской епархией.
Орше Хайыркан – тувинская сакральная формула, приблизительно переводимая как «Господи, благослови».
Эки – приветствие по-тувински.
Хоомей, сыгыт – разновидности тувинского горлового пения.
Тон – верхняя одежда типа халата.
Ай-Чурек Оюн умерла в 2010 году в возрасте 47 лет.
После того, как был написан этот очерк, в Кызыле начал действовать соборный храм Воскресения Христова; православное сообщество Тувы пополнилось ещё несколькими приходами; была учреждена Кызылская епархия.
В тексте использованы мотивы алгышей тувинских шаманов и псалмов Давида.
Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (греч.) – первые стихи Евангелия от Иоанна.
Человек не имеет цены (тув.).
Оран по-тувински – страна, земля, пространство; делегей – весь мир, вселенная; танды – высокогорная тайга. Оран делегей, оран танды – в практике тувинских шаманов – иносказательные наименования Всевышнего, Вседержителя.
Небо над небом (греч.)
Ямаалык – скально-останцовый массив на юге Тувы.
Сарыг-Суг (тув. – жёлтая вода) – распространённый гидроним.
Бай-Тайга – горный район на западе Тувы.
Догээ – гора над слиянием Большого и Малого Енисеев, у города Кызыла.
