Целый ряд подробностей описанных событий содержится в Лицевом своде (Синодальном томе и Царственной книге), составленном, как считают современные исследователи, в 70-х — начале 80-х гг. XVI в.[989] В Синодальном томе эти добавления имеют характер приписок к основному тексту; в Царственной книге они включены в сам текст. Цель редакторской работы явно состояла в том, чтобы наполнить рассказ конкретными именами; в результате вместо неких «бояр», составивших заговор против кн. И. Ф. Бельского и митрополита, в Лицевом своде представлена целая галерея действующих лиц.
Так, выясняется, что «наперед» кн. И. В. Шуйского в Москву прибыли «сын его, князь Петр, да Иван Большой Шереметев, а с ними человек с триста». Раскрываются и имена заговорщиков, находившихся в столице: «…в том совете быша бояре князь Михайло да князь Иван Кубенские, князь Дмитрей Палецкой, казначей Иван Третьяков, да княжата и дворяне и дети боярские многие, а ноуго-родцы Великого Новагорода все городом»[990].
Возникает, однако, вопрос: можно ли доверять сведениям, содержащимся в столь позднем и, как подчеркивают исследователи, очень тенденциозном источнике, как Лицевой свод? Может быть, Иван Грозный или тот, кто по его заказу составлял эту летопись, хотел просто очернить таким способом бояр?
Заметим прежде всего, что и рассказ Летописца начала царства тоже тенденциозен, только тенденция эта противоположного свойства: составитель по каким-то причинам не называет ни одного из «советников» кн. И. В. Шуйского (возможно, потому, что в 50-е годы некоторые из них были еще живы и пользовались влиянием при дворе). Но одна деталь в сообщении летописца косвенно указывает на участие казначея И. И. Третьякова в заговоре: там сказано, что схваченного кн. И. Ф. Бельского посадили «на Казенном дворе»[991]. Еще несколько имен, названных в Лицевом своде, также находят подтверждение в другом источнике: в списке Оболенского Никоновской летописи, в начале уже известного нам рассказа о «поимании» кн. И. Ф. Бельского «без великого князя ведома советом боярским», к последним словам сделана приписка: «Кубенских да Палетцкого»[992]. Имеются в виду князья братья М. И. и И. И. Кубенские и Д. Ф. Палецкий, которые как раз и упомянуты в Лицевом своде. Таким образом, каковы бы ни были цели составителя этого летописного памятника конца правления Ивана Грозного, но содержащаяся в нем фактическая информация о событиях января 1542 г., насколько мы можем судить, вполне заслуживает доверия.
Новыми подробностями дополнен в Лицевом своде и рассказ о ссылке князя Петра Михайловича Щенятева (он приходился кн. И. Ф. Бельскому шурином: князь Иван Федорович был женат на его сестре[993]) и Ивана Ивановича Хабарова. Оказывается, кн. П. М. Щенятев был схвачен в великокняжеских покоях (где, возможно, пытался найти убежище): «…взяша князя Петра у государя ис комнаты задними дверми». «А Ивана Хабарова, — говорит летописец, — взяша на подворье и посадиша его на Фомине дворе Головина в погреб под полату, а оттуду сослаша его во Тверь»[994].
Не оставили бояре в покое и митрополита: по словам Летописца начала царства, «митрополиту Иоасафу начаша безчестие чинити и срамоту великую[995]. Иоасаф митрополит, не мога терпети, соиде со своего двора на Троецкое подворье. И бояре послаша детей боярских городовых на Троецкое подворье с неподобными речми. И с великим срамом поношаста его и мало его не убиша, и едва у них умоли игумен троецкой Алексей Сергием чюдотворцем от убиения. И был мятеж велик в то время на Москве, и государя в страховании учиниша, митрополита сослаша в Кирилов монастырь»[996].
В Лицевом своде в этот рассказ внесен ряд уточняющих деталей: так, выясняется, что на Троицкое подворье бояре посылали «ноугородцев Великого Новагорода» и что от «убиения» митрополита спас не только Троицкий игумен Алексей, но и «боярин князь Дмитрий Палецкий»[997] (на самом деле в 1542 г. кн. Д. Ф. Палецкий еще не был боярином). Но наиболее выразительна следующая сцена, вставленная составителем свода, чтобы, вероятно, наглядно показать, как именно бояре «государя в страховании учиниша»: «А как князя Ивана Белского имали, — говорит летописец, — и бояре пришли к государю в постелныя хоромы не по времени за три часы до света и петь у крестов заставили. А митрополит Иасаф в те поры пришел к государю в комнату, и бояре пришли за ним ко государю в комнату шумом и сослаша митрополита в Кирилов манастырь»[998].
Январские события 1542 г. свидетельствовали о продолжении острого политического кризиса, который переживало в ту пору Русское государство: династическая фаза кризиса была к тому времени уже позади, но отсутствие признанного главы у княжеско-боярской аристократии и, как следствие, шаткость и нестабильность всей придворной иерархии по-прежнему давали о себе знать. Попытка кн. И. Ф. Бельского закрепить за собой роль «первосоветника» при юном монархе, оттеснив на второй план кн. И. В. Шуйского, натолкнулась на сопротивление значительной части боярской элиты. Не располагая легитимными средствами для отстранения неугодного временщика и поддерживавшего его митрополита, бояре прибегли к открытому насилию. Тем самым была прервана наметившаяся в 1540–1541 гг. тенденция к консолидации придворной среды.
Обращает на себя внимание активная роль, которую заговорщики отвели детям боярским, в первую очередь — новгородской служилой корпорации: «ноугородцы Великого Новагорода все городом» явились ударной силой переворота. Подчеркивая решающий вклад дворянской рати в свержение кн. И. Ф. Бельского и митрополита Иоасафа, И. И. Смирнов полагал даже, что участие помещиков придало движению 1542 г. «антибоярский характер»[999]. Однако, как справедливо отметил А. А. Зимин, дворянство было лишь использовано «для реализации планов заговорщиков»[1000]. На мой взгляд, поддержку городовыми детьми боярскими группировки во главе с кн. И. В. Шуйским можно поставить в один ряд с рассмотренными ранее проявлениями кризиса великокняжеской службы — такими как массовое бегство детей боярских в Литву в годы Стародубской войны или переход части новгородских помещиков на сторону кн. Андрея Старицкого в 1537 г. Как видно, после смерти последнего из братьев Василия III служилые люди, не рассчитывая на милость и пожалование юного государя, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок. Популярность Шуйских в среде новгородских детей боярских можно объяснить и давними связями этого княжеского клана с Новгородом, где много лет был наместником родной брат И. В. Шуйского, князь Василий Васильевич (в 1500–1506, 1510–1512 и 1514 гг.[1001]), и опытом ратной службы под их началом в качестве воевод, ведь тот же кн. И. В. Шуйский, начиная с 1502 г., принял участие в целом ряде походов и кампаний[1002].
Политическая нестабильность после январского переворота усугублялась отсутствием главы церкви. В течение двух месяцев после свержения Иоасафа митрополичья кафедра пустовала[1003]. Только в марте 1542 г. новым митрополитом был избран новгородский архиепископ Макарий[1004]. Его принято считать ставленником Шуйских[1005], но в первую очередь, как справедливо подчеркивает В. В. Шапошник, избрание Макария митрополитом объясняется тем авторитетом, которым этот иерарх пользовался в церкви[1006].
Даже находясь в заточении, в далекой белозерской ссылке, кн. И. Ф. Бельский продолжал внушать опасения своим врагам. Как сообщает Летописец начала царства, «послаша бояре на Белоозеро князя Ивана Бельского убити в тюрме Петрока Ярцова сына Зайцова, да Митьку Иванова сына Клобукова, да Ивашка Елизарова сына Сергеева. Они, ехав тайно, без великово князя ведома боярским самовольством князя Ивана Бельсково убили»[1007]. В Синодальном томе и Царственной книге этому сообщению предпослана датировка: «А на весну ту, майя месяца…»[1008]
Постниковский летописец привел две версии гибели кн. И. Ф. Бельского: «В те же поры, — сообщает он под маем 7050 (1542) г., — на Белеозере в поиманье не стало князя Ивана Бельского, уморен бысть гладом, 11 ден не ел. Да на нем же чепей и желез, тягости, было пудов з десять. А иные люди говорили, что повелением князя Ивана Шуйского да князя Ондрея Шуйского князь Иван убьен бысть Гришею Ожеговым да Митькою Клобуковым, да Петроком Зайцовым. И положен бысть у Троицы в Сергиеве монастыре»[1009].
Очевидно, об обстоятельствах смерти князя Ивана Федоровича ходили разные слухи. Еще одно — совершенно невероятное — истолкование того, что произошло в мае 1542 г., мы приведем чуть ниже.
