Монастырь был основан в середине XIV в. неким Варфоломеем (в монашестве Сергий), родом из Радонежа, маленького городка в Ростовской области. В настоящее время ничего не сохранилось от этой первоначальной постройки. Здания, которые мы видим теперь, начали строиться с 1422 г., с того времени, когда над гробницей основателя, причисленного к лику святых, его преемник, преподобный Никон, выстроил каменный храм св. Троицы, откуда и происходит название «Свято-Троице-Сергиева лавра», принятое в настоящее время. Другие постройки прибавлялись к нему постепенно. Дерево, из которого первоначально строились здания, было заменено камнем либо кирпичом только в XVI в. Хотя при жизни преп. Сергия этот монастырь имел во главе только простого игумена и был подчинен монастырям, имевшим архимандритов, тем не менее, в уме русского народа он уже первенствовал над всеми другими; этим уважением он пользуется еще и до наших дней. Правление Иоанна IV окончательно закрепило за ним это значение. Иоанн Грозный все время проявлял необычайную щедрость к монахам св. Сергия, расточая в их пользу дары, наделяя их привилегиями и освобождая их от податей. Несмотря на то, что кое-что было отобрано обратно в казну в правление Феодора, на их землях, неизмеримо обширных, жило в начале XVIII в. до 100 000 крестьян, тогда как за Александро-Невской лаврой, которая по богатству считалась второй после него, числилось только 25 000.[310]
Одновременно с этим, в ограде, постоянно расширявшейся, воздвигались одна за другой церкви: преп. Никона в 1548 г.; вторая церковь Троицы в 1559; собор Успения в 1585 г.; храм архангела Михаила в 1621; царский дворец из плит, келии для монахов, кладовые и обширные службы. В настоящее время насчитывается тринадцать церквей. Игумен, понятно, был возведен в архимандриты, и монастырь стал называться лаврою, от греческого (((((, что означает переулок, перекресток, обнесенное оградою место. У греков этим именем обозначали те монастыри, в которых монахи жили в отдельных кельях, а в Московии этому название придавался особенный почетный смысл.
Богатства этого монастыря, с давних пор вошедшие в поговорку, разумеется, были преувеличены. Опись, произведенная в 1641 г., дает очень интересные и точные указания: 13 861 рубль наличными в кассах, помимо значительных сумм на руках у разных должников; 19 044 четверти хлеба в житницах, помимо запасов, хранившихся в пятнадцати монастырских владениях; 15 581 штука крупной копченой рыбы в кладовых, не считая мелкой рыбы; 51 бочонок пива и меду; 3 358 пудов меду; 431 лошадь в конюшнях, не считая лошадей, взятых на пашню.[311] Эти цифры, бесспорно, свидетельствуют об огромном богатстве, а одно завещание того времени[312] знакомит нас, каким путем накоплялось такое богатство: завещательница Агафья Яковлевна Волынская определяет архимандриту Дионисию и его монахам все свои наличные деньги, все свободные запасы хлеба, а также целую деревню со всеми ее угодьями. Тем не менее, несметные сокровища, которые народное воображение представляло собранными в этом месте, были всегда только в области басен.
Укрепление монастыря велось со времени самого его основания. С 1515 г. старинные деревянные ограды, неоднократно сожигаемые татарами, постепенно заменялись каменными стенами, существующими и поныне. На протяжении приблизительно 1 926 метров вышина их колеблется между 11 и 21 метрами, применительно к неровностям почвы, а их толщина, включая сюда и идущую вдоль всей стены внутреннюю крытую галерею, доходит до девяти метров. По бокам ограды шли бастионы, первоначальное число которых нельзя определить. В 1641 г. их было двенадцать; нынче сохранилось их девять. В одном из них показывают посетителям знаменитый «каменный мешок», столб, пустой внутри, от трех до шести метров толщины, в который, будто бы, Грозный сбрасывал свои жертвы. Приговоренные падали в яму, снабженную острыми ножами. Но бастион, о котором сложилось это мрачное предание, был сооружен только при Михаиле Феодоровиче, и ничем не доказано, что он служил когда-либо пожизненной темницей. В инвентаре 1641 г. упоминается о девяноста пушках, из которых одна выбрасывала снаряды в пять пудов. Пушки малого калибра преобладали; дополнением к ним служили медные бочки или чаны, которые наполнялись горящей смолой или кипящей водой. Ворот, как и в настоящее время, было четырнадцать.
В целом наружный вид монастыря сильно изменился со времени знаменитой осады. И самые церкви украсились по-новому. В храме Св. Троицы в двух иконах сохранились следы от польских ядер; но дворец Иоанна Грозного исчез; на его месте возникло множество построек нового стиля; тут поместилась также академия; на этих зданиях блещут во всем своем ужасном безобразии самые неуклюжие образцы казенной архитектуры. Новейшими оказываются в большинстве также и драгоценные предметы в ризнице храма, выставленные, впрочем, вовсе не для того, чтобы поражать или тем более ласкать взоры богомольцев. Там же благоговейно хранятся кое-какие остатки былого великолепия; но наиболее ценимые из тех, которые могли бы попасть в руки осаждавших в 1608 г., не могли соблазнить их и возбудить их алчности: это были принадлежности богослужения – чаща, дискос, употреблявшиеся, как думают, еще св. Сергием и св. Никоном. Они – деревянные, расписанные грубыми рисунками на красном фоне.
Защита монастыря от шаек Сапеги и Лисовского, славная, по справедливости, представляет интересную особенность тем, что, несмотря на свой геройский характер, она не выдвинула ни одного героя. Оба воеводы Шуйского, Григорий Борисович Долгорукий и Алексей Иванович Голохвастов, начальствовавшие над маленьким гарнизоном, оказались посредственными полководцами и отъявленными негодяями. По сведениям, собранным осаждавшими, «они ни о чем не думали и пьянствовали целыми днями». Что касается архимандрита Иоасафа, то он прославился только своими видениями, во время которых местные святые угодники, дружески беседуя с ним, якобы ежедневно обещали ему чудеса, но действия их напрасно ждали осажденные. Истинным чудом, давшим им победу, было чудо безыменной толпы: монахов, крестьян, соседних дворян, объединенных одним чувством, одним желанием выдержать борьбу, казавшуюся долгое время безнадежной.
Тем не менее, преданию, которое мало считается с действительностью, было угодно ввести в этот славный эпизод героическую фигуру, и выбор его пал на келаря лавры. Его имя стало нераздельным от события, в котором он, якобы, сыграл первенствующую роль. Для большинства русских, хранящих память об этой славной осаде, она даже олицетворяется, некоторым образом, в знаменитом монахе Авраамии Палицыне – в миру он носил имя Аверкий Иванович. Но он и не находился в Троицкой лавре в то время, когда осадили ее поляки; в продолжение всей осады нога его не побывала в монастыре; по-видимому, он был занят совсем иными делами, а не защитой святыни от нападавших. Такие недосмотры обычное дело в легендах.
В правление Годунова Палицын подвергся опале и против воли был пострижен в монахи. Он оставил после себя сказание об осаде, в котором не забыл и себя.[313] Это именно немало способствовало тому неправильному представлению о его личности, выступающей перед нами в более выгодном свете, чем она того заслуживала. Палицын был, без сомнения, человек ценный. Деятельный, образованный, ловкий и красноречивый в духе того времени, он удивительно подходил к той должности, которую ему поручили – должности казначея, являющегося представителем монастыря перед светскими властями. Он был отозван в Москву по делам общины и остался там. Что же делал он там, в то время как его братия переживала такие грозные испытания? У нас имеется на этот счет только подозрение, но оно, без сомнения, покажется довольно тяжелым. В конце 1609 или в начале 1610 г. через посредство заведомого шпиона, – того самого попа Ивана Зубова, о котором я уже упомянул, – Ян Сапега вступил в переписку с одним монахом, проживавшим временно в Москве и не принадлежавшим ни к одному из монастырей столицы; этот монах с готовностью предлагал свои услуги склонить защитников Троицкой лавры к сдаче. Когда Сапега пригласил его явиться в свой стан, он ответил, что пока не может еще этого сделать, но не замедлит это сделать, конечно, вскоре, так как падение Шуйского уже недалеко. В ожидании этого он давал польскому полководцу ценные указания относительно движения войск, посланных на помощь монастырю. Он подписывался: «Архимандрит Авраамий». Сан как будто не соответствует чину келаря Троицкой лавры, но в официальных списках того времени не значится ни одного архимандрита с таким именем, которого можно было бы заподозрить в таком деле. Проезжая через Тушино, где всякие титулы щедро раздавались без разбору, Палицын мог получить и сан архимандрита.[314]
Разумеется, догадка не есть доказательство; но если ее и отбросить, все-таки у этого мнимого героя останется налицо лишь талант писателя, к которому нельзя отнестись пренебрежительно, если принять во внимание время и место действия; но талант его тоже превознесен более, чем он того заслуживает. Палицын не лишен вдохновения; слог его очень субъективный, выразительный и красочный, но часто неясный, а иногда даже весьма грубый. Его сказание об осаде Троицкой лавры пользуется огромной известностью и помещается в антологиях. Сам Соловьев заимствовал из него целые страницы; но это повествование походить скорее на поэму или религиозную эпопею, чем на главу из истории.[315] Необходимо в нем отделять историческую правду от вымысла, а это оказывается очень трудной задачей.
