А к этому времени Александров у Сталина впадает в немилость. Сталин вызвал Поспелова и велел дать в «Правде» отповедь: мол, Пушкин наше все, он мудр, а народ что? Народ, бывало, и заблуждался. После этого «Культуру и жизнь» перестали бояться, и та быстро кончилась. Такая неожиданная игра в сталинском вкусе.
Во время войны сильно продвинулись патриотические чувства, и возникли трудности со своим интернационалистским сознанием. И в это уже стала проникать и въедаться агрессия расправы. Мы к такому не были подготовлены.
— А разве до поздних сталинских кампаний между вами уже был конфликт со знаний?
— Мы вышли из войны с ощущением силы. Но ведь и не лучшие из нас силу почувствовали, победа — добыча общая.
Помню, был я в твоей Одессе после освобождения. Пришел к секретарю Одесского горкома партии представлять нового секретаря горкома комсомола. Вхожу — сидит украинский тип. Феноменальный, с видом Пацюка, прямо сейчас начнет галушки в рот отправлять. И спрашивает комсомольца: «Ты что читал?» Утверждает секретаря горкома комсомола в присутствии представителя ЦК вопросом: «Что читал?» Тот что-то назвал, не помню — Пушкина или Николая Островского. Но Пацюк уже не слушает, а на меня рычит: «Не суперечь!» После чего развернулся и говорит: «Думаете, вам из вашей Москвы виднее?» Тут мы решили, что Пацюка придется снимать.
Война разбудила национальные чувства и культивировала их по-разному. Непонятно для многих людей было — каким образом евреи дали себя уничтожить? Ожившая паранойя питалась из разных источников, и должен сказать, постепенно паранойя сработала. Сталин, конечно, после войны уже распадался, но свой маневр проделал в дикой форме, и весьма эффективно. Операция по расколу победителей прошла успешно. Сформировался новый победительный плебс — и все стало гнить прямо на глазах.
— Там сам переживал это как идеологическую операцию Сталина?
— Знаешь ли, по нарастающей. До войны, когда только начались эти вещи, мы их откровенно презирали. Помню, вышла книжка о Суворове, и в ней главка, где с восторгом описывалось, как тот штурмовал польскую столицу. Была лекция по книге, и мы написали в редакцию «Правды» коллективный протест, ничуть не смущаясь в словах. Так же плохо мы приняли фильм Эйзенштейна «Александр Невский», он нам не пришелся — и мы открыто писали об этом в стенных газетах на факультете. Мы были моложе и смелей поколения ушибленных 1937 годом.
Мы лишались близких людей, но не лишались внутренней свободы. Поскольку советское было наше данное, то мы и свободу переживали в рамках данного. А после войны я ощутил, как мне навязывают нечто, чего я не приму. Привычно всему искал объяснения, но где-то же есть предел. Все-таки на войне я вырос. Но стремления отойти в сторону не было, своим активизмом был уже закален.
— Страшно не было?
— Страх был. Но не страх угодить в лагерь за другими, а страх иного типа, что сам вообще уже не принадлежишь себе.
Притом иногда просто везло. Раз принесли на просмотр свежеотпечатанную «Комсомольскую правду», контрольные экземпляры. Смотрю, а на первой странице статья «Памятник Сталину в Курейке». В Курейке действительно установили монумент, говорю напарнику: «Юра, они там сошли с ума. При живом Сталине — “памятник Сталину” — представляешь, что будет?»
Юра: «Придется Ольге Петровне докладывать». Ольга Петровна была стервой, не то слово — была самой Лубянкой на Маросейке. С другой стороны, читаем ведь не только мы, а и напротив с Лубянки присматривают. Посидели часок — ладно, думаем: сделаем вид, что не заметили. Дрожали страшно, но под конец дня стало ясно, что пронесло. Только тогда позвонили в редакцию и говорим: «Вы там что, идиоты? Что натворили? Хорошо, никто не заметил». А ведь правда было ужасно, кто-то бы сел.
Помню, написал я Сталину длинное письмо. В книжке Вознесенского о военной экономике СССР в годы войны говорилось, что мировая война приняла прогрессивный характер только с 22 июня 1941 года, но я считал, что не так: а упорство Британии, а движение Сопротивления? Меня вызвали в ЦК и вежливо побеседовали, говоря, что я абсолютно неправ. Ну а я считал, что прав, и на этом мы расстались. Потом этот же человек из ЦК мне помог трудоустроиться. Позвонил в Институт истории и сказал: «Почему Гефтера не берете на работу?» — «Знаете, есть порочащие анкетные данные». — «А я, — говорит, — доложил начальству, начальство не возражает». Тут Сергей Утченко мне вдруг звонит — давненько подумываю вас взять на работу!
137. Его добрый юмор и злая память: «Как, вы забыли своих врагов?»
— Сорок первый год. Идет Сталин понуро, ему навстречу Малышев: «Здравствуйте, товарищ Сталин!» Тот поднял голову: «Как? Вы еще на свободе?» — и пошел себе дальше. Малышев, сам понимаешь, приготовился, но ничего — обошлось. И вот он уже нарком танковой промышленности, генерал-полковник, 1945 год. После парада Победы Сталин произносит знаменитый тост о русском народе, обходит Георгиевский зал — маршалы, наркомы… Подходит к Малышеву: «Товарищ Малышев — ваше здоровье, за ваш вклад в победу! А помните, — говорит, — товарищ Малышев, наш маленький эпизод в июле 1941 года?» Тот ему: «Как не помнить, товарищ Сталин!» — «Вот видите, товарищ Малышев, даже в те тяжелые дни мы, большевики, не теряли чувства юмора!»
— Славная история, но не пойму про что — про добрый сталинский юмор или про злую память его?
— Память Сталина была абсолютной, пока обслуживала его сценарные тайны. Все отмечали, как Сталин запоминал врагов. Но лишь пока те были действующими лицами его внутреннего спектакля. Вот что мне рассказывал академик Василий Емельянов (дочка его у нас в институте работала). Он в Министерстве металлургии ведал вооружением после войны в Испании, когда выяснились дефекты советских танков. Проблема танка — соотношение неуязвимости с маневренностью: утяжеляешь броню, и уязвимость опять растет. А тут как раз один изобретатель придумал новую броню.
Правда, изобретатель был сумасшедший. Он якобы изобрел такую броню, что при контакте со снарядом та расступается и «втягивает» его в себя, лишая убойной силы. Все, кто ознакомился, говорят — псих, гоните. Но вот на совещание по танкам в Кремле пришли все: Тевосян, Емельянов — а псих тут как тут! Входит Сталин, спрашивает: «Как у нас дела с танковой броней?» Тевосян докладывает. Сталин говорит: «Плохи дела. А вот послушаем свежего человека» — и встает наш изобретатель. А язык у того хорошо подвешен, гипнотическая сила воздействия. Сталин заслушался, говорит: «Замечательно, товарищи — это же диалектика: мягкость брони гасит убойную силу!» Ну, когда диалектика, все молчат. Сталин спрашивает: «А как дела с внедрением?» Изобретатель отвечает: «Никак, товарищ Сталин». — «Почему?» — «Есть противники». Тут Сталин встает с места, подходит вплотную и спрашивает: «Кто именно?»
Емельянов рассказывал — «Я вмиг покрылся холодным потом. Довоенные были годы — в послевоенные был бы инфаркт на месте. Но инфаркты в моду еще не вошли, умирали мы тогда от других причин». Минута критическая, все в напряжении, и тут псих говорит: «Не помню, товарищ Сталин». — «Как это — не помните? У вас есть враги, а вы не помните, кто они?» Глянул ему в глаза — и погас, отвернулся. Перешел к другим вопросам, навсегда потеряв интерес к его броне и к «диалектике мягкого». Вот что значат людские свойства — человек просто не назвал имен. А ведь его будущее в тот момент зависело от перечисления пары фамилий.
138. Злая память слабеет: академик Панкратова стала членом ЦК вместо подследственной
— Война и необходимость планировать реальные операции на фронтах не нарушили его злую память?
— После войны резервы посадок снизились как раз тем, что у Сталина память сдавала. Вот эпизод. Заканчивался XIX съезд, на котором делал отчетный доклад Маленков, а Сталин вышел ненадолго в конце, приветствуя иностранные компартии.
— Да, за незнание этого я получил тройку по истории КПСС.
— Состав ЦК согласован. Но в ночь перед последним заседанием Сталин говорит Маленкову: «Женщин мало. И ученых маловато в ЦК. Подумайте про Нечкину». Его Светлана в то время собиралась у Нечкиной диплом писать, потом, правда, перешла в другое место. Маленков звонит в отдел науки: срочно материалы на Нечкину, а ему: Георгий Максимилианович, Нечкина же беспартийная! Итак, включать в ЦК нельзя — но и не включить нельзя тоже. Пришлось доложить. «Товарищ Сталин, отдел науки говорит, что Нечкина беспартийная». — «Да? Но я вообще-то говорил про Панкратову[12]». Сталин сделал вид, что оговорился.
А над Панкратовой уже нависало плохое дело, Анну Михайловну подвергали гражданским казням. Огонь велся по местному национализму. Во время войны Панкратова эвакуировалась в Алма-Ату, и ее ученик Бекмаханов, казах, защитил под ее руководством докторскую о хане Кенисары Касымове. Тогда у каждого народа СССР был свой национальный герой, под него собирали деньги…
