Евразийские державы постепенно двигались к осознанию необходимости «континентального блока». Но не следует думать, что им мешали только внутренние факторы – взаимное недоверие, разница идеологий, фобии вождей, влияние прошлых обид и конфликтов. Были и внешние факторы, поскольку кошмар континентального блока давно тревожил атлантистских лидеров. 12 февраля 1919 г. британский военный министр Уинстон Черчилль говорил на заседании кабинета: «Если союзники не помогут России, Япония и Германия непременно сделают это, и через несколько лет мы увидим Германскую республику, объединившуюся с большевиками в России и с японцами на Дальнем Востоке в один из самых могущественных союзов, которые мир когда-либо видел».[303] Перспективу сочли нереальной и обсуждать вопрос не стали.
Новую волну тревог вызвал Рапалльский договор. Главы делегаций Ллойд Джордж, Барту, Исии, Факта, Бенеш – атлантисты, как на подбор, – немедленно направили гневное письмо канцлеру Вирту: «Приглашая Германию явиться в Геную… приглашающие державы засвидетельствовали свою готовность устранить все воспоминания о войне и дали Германии возможность честного сотрудничества со своими бывшими врагами… На это предложение, внушенное духом благожелательности и солидарности, Германия ответила актом, уничтожающим дух взаимного доверия, необходимый для международного сотрудничества, установить который было главной целью данной конференции… Немецкие представители… заключили тайно, за спиной своих коллег, договор с Россией и притом по тем самым вопросам, рассмотрением которых они были заняты в честном сотрудничестве с представителями других наций».[304]
Скоро стало ясно, что бояться, собственно, нечего – и Россия, и Германия были слишком заняты внутренними делами. Однако страхи не проходили. В 1925 г. некто Э. Гаррисон выпустил на эту тему роман «Красная камарилья».[305] Миссия Кухара в Берлин и Москву в 1927 г. вызвала очередную волну толков о союзе Японии, Германии и Советской России. Еще в 1921 г. Г. Байуотер предупреждал: «Некоторые из них <японских военных аналитиков – В.М.> зашли настолько далеко, что выступили за германо-русско-японский союз, который, они считают, может господствовать над миром. И они продолжали выступать в защиту этой идеи даже после революции и отпадения России <от Антанты – В.М.>».[306] Наконец, в марте 1935 г. британский дипломат В. Веллсли писал в служебном меморандуме: «К счастью, сейчас нет никаких шансов, что русские и немцы объединятся, но если только на смену Гитлеру придет некто с бисмарковским взглядом на добрые отношения с Россией любой ценой – единственно верная политика с германской точки зрения <выделено мной. – В.М.> – ситуация может измениться моментально, и Западной Европе будет противостоять германо-русско-японская комбинация, самая впечатляющая из всех, с которыми ей когда-либо доводилось сталкиваться. У нас есть все основания благословлять слепоту Гитлера и большевизм, которые делают это невозможным в настоящее время. Да продлит Господь дни их обоих!».[307] Так что Хаусхофер был прав: «Всякий изумится, узнав, что первыми, кто увидел забрезжившую угрозу такого континентального блока для англосаксонского мирового господства, были авторитетные англичане и американцы, в то время как мы сами, даже во Второй империи <1871-1918 гг. – В.М.>, еще долго не имели представления о том, какие возможности могли бы возникнуть на основе связей Центральной Европы с ведущей державой Восточной Азии через необъятную Евразию».[308]
Как-то раз в 1937 г. германский посол в Лондоне фон Риббентроп беседовал с тем же самым Черчиллем, в то время лидером оппозиционного крыла консерваторов. «В ходе этого разговора Черчилль проявил полную неуступчивость и без обиняков сказал: «Если Германия станет слишком сильной, она будет снова разбита». Когда мой муж <это комментарии вдовы Риббентропа к его мемуарам. – В.М.> ответил, что на сей раз это будет сделать не так-то просто, поскольку у Германии есть друзья, Черчилль заявил: «О, мы достаточно ловко сумеем в конце концов все-таки перетянуть ваших друзей на нашу сторону»».[309] Так и вышло.
Черчилль в 1937 г. – совсем не та мужественная и величественная фигура «британского бульдога», к которой мы привыкли под воздействием пропаганды военных лет. Тогда это был «генерал без армии», вечный оппозиционер, самый суровый критик правительства в палате общин – но без малейшего шанса снова войти в состав кабинета. Пройдет несколько лет, и людям, особенно за границей, будет казаться, что «старый добрый Винни» был у власти всегда. За его спиной была долгая политическая карьера, но знала она не одни только взлеты.[310]
Сын лорда Рандольфа Черчилля и американки Дженни Джером, Уинстон с юности любил приключения. В двадцать один год, не одолев высшего образования, он уже на военной службе, в двадцать четыре участвует в битве при Омдурмане в составе Нильского экспедиционного корпуса и сразу же пишет об этом книги. Британские политики никогда не чуждались словесности, но только Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе. Он писал всю жизнь, писал много и охотно, а в иные годы жил в основном на гонорары. Однако в тридцати четырех томах юбилейного собрания его сочинений нельзя не заметить одной характерной черты: все это о «себе любимом», включая многотомные истории двух мировых войн, или о своих предках, начиная с отца и кончая первым герцогом Мальборо («Мальбрук в поход собрался»). Лорд Бальфур, друг покойного Рандольфа, назвал пять томов «Мирового кризиса» (о Первой мировой войне) «великолепной автобиографией Уинстона, слегка замаскированной под всеобщую историю».
Любовь к приключениям и славе привела Черчилля на англо-бурскую войну в качестве уже не солдата, а журналиста. Итог – сенсационные репортажи, плен, бегство из плена, очередная книга и место в парламенте. Не оттуда ли идет его германофобия (Германия поддерживала движение буров за независимость)? И не оттуда ли его русофобия? Общественное мнение России было на стороне буров, а в их рядах сражался добровольцем будущий военный министр Временного правительства Александр Гучков. Германофобия и русофобия были в числе главных мотивов деятельности Черчилля, который, подобно Гитлеру, Рузвельту и, в меньшей мере, Сталину, склонен был внимать не столько доводам рассудка (даже своего собственного), а «внутреннему голосу» – иррациональным филиям и фобиям. Для политика, обреченного такой властью, это страшно.
Рандольф Черчилль умер, когда Уинстону было всего двадцать, но успел передать ему свои политические связи. Среди консерваторов отец считался диссидентом, а сын и вовсе бегал из одних партийных рядов в другие, желая подольше находиться при власти. Властолюбие в Черчилле-младшем могло соперничать только с честолюбием. Его карьера была подобна ракете: в тридцать лет вице-министр колоний, в тридцать четыре министр торговли, в тридцать пять министр внутренних дел. Здесь он прославился тем, что отправил войска стрелять в забастовавших шахтеров и… был перемещен в адмиралтейство. «Уже тогда этот великий британский моряк, – съязвил четверть века спустя Уильям Джойс, – готовился защищать демократию».[311] На новом месте Черчилль с первого дня твердил о германской угрозе, требуя максимальной готовности к войне и немало сделав для этого. В смысле, для готовности. Да, пожалуй, и для войны тоже. Когда война все-таки началась, позиция Черчилля стала казаться мудрой и «государственной». И никто не задал вопрос, а не приближали ли войну эти заклинания о «германской опасности»? Жаль, что не задал, потому что через четверть века картина повторится, но уже в ином масштабе.
Первая мировая была не слишком удачной для Черчилля как морского министра: вспомним хотя бы провал Дарданелльской операции, вынудивший его подать в отставку. Тем не менее после непродолжительного – и совершенно «пиаровского» – пребывания на фронте мы видим его в кабинете Ллойд Джорджа министром вооружений, затем военным министром и министром авиации. В военное время Черчилль показал себя эффективным руководителем, если это не касалось планирования операций. Он был энергичен, умел убеждать и внушать доверие, не боялся открыто говорить о трудностях и даже порой преувеличивал их, нагнетая драматизм момента, а также научился манипулировать людьми по принципу «разделяй и властвуй».
Беда в том, что как руководитель Черчилль был эффективен только в условиях войны, чем разительно походил на Клемансо (до войны тот только однажды был премьером, притом неудачно). После победы избиратели дружно «прокатили» обоих «отцов отечества»: первого на парламентских выборах летом 1945 г., второго на президентских выборах в январе 1920 г., когда большинство голосов, вопреки ожиданиям, собрал не «тигр», а франт Дешанель, не уступавший строгостью пробора британскому лорду, но вынужденный уже через несколько месяцев уйти в отставку по состоянию здоровья (на предыдущих выборах 1913 г. он уступил «Пуанкаре-войне»). «Война все спишет» – этот принцип виден за многими действиями и Черчилля, и Клемансо. Война оправдывала диктаторские наклонности, тягу к единоличным решениям, использование служебного положения (например, секретной информации) в карьерных целях, репрессии против политических противников и т.д. Живя не в тоталитарном обществе, Черчилль нуждался в массовой поддержке, которую легко получал в «чрезвычайных обстоятельствах», ставших залогом и гарантией его пребывания у власти. Когда Первая мировая война закончилась, он активнее всех коллег по кабинету требовал военной интервенции в России: помните у Высоцкого: «Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году…».[312] Наверно, не только потому, что не любил русских вообще и тем более большевиков. Ему нужна была новая война для упрочения своих позиций – все-таки военный министр! Но Ллойд Джордж решил по-другому: отказался от продолжения интервенции прежде всего по финансовым соображениям (деньги считать он умел) и не воспользовался предлогом советско-польской войны 1920 г., как это попыталась сделать Франция. При очередной перетасовке портфелей Черчилль стал министром колоний, что воспринял как личное оскорбление, ибо метил в министры финансов, а на выборах 1922 г. и вовсе потерял место в парламенте. Через два года он вернулся и в палату общин, и в кабинет Болдуина, причем на вожделенный пост министра финансов. Здесь его деятельность сама собой пресеклась Великой Депрессией 1929 г., и пятидесятипятилетний Черчилль гордо удалился в оппозицию. На него стали смотреть как на человека прошлого.
