"Союзы возвращения на родину" стали возникать в местах эмигрантских расселений после опубликования Конституции 1936 года. Таких, как Петерец, изучающих марксизм и стремившихся именно в страну победившего социализма, было, полагаю, немного. Люди просто хотели домой. Давно хотели, но боялись. И вот появилась Конституция, где ясно сказано, что всем гражданам СССР даны равные права, лишенцев больше нет, пролетариат простил и бывших собственников, и даже тех, кто против него сражался...
Появление Конституции выбило почву из-под ног эмиграции, восклицал Петерец в газете "Родина", а позже, уже в "Новой жизни", утверждал, что героизм, проявленный советскими людьми в их борьбе против немецких фа-{252}шистов,- лучшее доказательство правильности расширения демократических свобод, дарованных Конституцией.
Я бы, разумеется, не вспомнила, что именно восклицал и что именно утверждал Петерец, не сохранись у меня посмертного сборника его статей, изданного в Шанхае в 1946 году. Сейчас, просматривая этот сборник, я понимаю, почему в свое время я со скукой читала Петереца, с трудом продираясь сквозь нагромождение бесцветных газетных фраз, а продравшись, облегченно вздыхала - какие-то мысли автора уловить удалось. Теперь я вижу: этот человек с его одержимостью был мне органически чужд.
В передовой статье одного из первых номеров "Родины" эта газета обещала читателю помочь понять всю правду о СССР. Петерец и друзья его, увезенные из России в детстве, никогда в СССР не жившие, полагали, что они эту правду знают. Петерец утверждал, что разговоры о необходимости личного присутствия в стране продиктованы невежеством и ленью - нежеланием вдуматься, вникнуть, вчитаться. Надо изучать классиков марксизма и регулярно знакомиться с советской печатью. Каждому слову этой печати Петерец и его единомышленники верили свято. Иностранной и эмигрантской - не верили. Эта печать, говорили они, лжет и клевещет, ибо многих социализм пугает, а отсюда - ненависть к стране победившего социализма.
В общество этих энтузиастов я попала летом 1941 года, а первая статья моя появилась на страницах "Новой жизни" в январе следующего года. Начиналась она так:
"Наше детство прошло в том, что мы - бежали, и глагол "бежать" был одним из первых слов, услышанных нами в этом мире... Мы играли на железнодорожных насыпях с другими детьми, которые тоже бежали. Мы лепили снежную бабу в каком-то сибирском городе. Омск? Иркутск? Мы нигде не задерживались долго. Взрослые повторяли знакомые слова: "Они близко. Надо бежать!" Кто были эти "они"? Нас тогда это мало интересовало..."
В статье я поминала няню с ее неизменным "И куды вы меня, барыня, завезли?", рассказывала о том, как мы, молодые эмигранты, плакали на советских фильмах... "Мы видели на экране здоровые, веселые лица людей нашего возраста, нашего поколения и горестно недоумевали, почему мы не там, не с ними, а сидим здесь и печатаем английские письма на английских машинках... Мы на-{253}чали протестовать. Мы говорили: "Россия есть!" "Нет, нет, нет!" - страстно кричали представители старшего поколения, и эта страстность казалась нам подозрительной. Мы думали: "Они не могут простить большевикам своей утерянной привольной жизни, не могут забыть, что в гражданской войне их разбили, не могут примириться с тем, что "там" обходятся без них... И все мы были похожи на Катю из чеховской "Скучной истории", а старшее поколение на старого профессора. Мы говорили им: "Вот вы прожили долгую жизнь. Вы страдали. Вы много видели. Скажите ж нам, что нам делать, как жить?" - "Право, Катя, не знаю",- смущенно отвечал старый профессор. И тогда мы отошли от них и пошли своей дорогой".
Мать и сестра снимали тогда комнату в пансионе некой княгини Ухтомской. Я жила отдельно. О том, что я собралась идти "своей дорогой", я мать не предуведомила, появление статьи было для нее неожиданностью... В пансионе Ухтомской жили в основном люди аристократического происхождения, были и титулованные - графиня Нессельроде, барон и баронесса Меллер-Закомельские, причем баронесса была урожденной герцогиней Лейхтенбергской. Баронесса занималась вязаньем, графиня гадала на картах и давала уроки французского языка. Князь Ухтомский служил во французском консульстве на какой-то мелкой должности, боюсь, не швейцаром ли? Барон... Не помню уж, что делал барон. Помню, что все они нуждались, с трудом платили за пансион, громкие имена не вязались с внешностью этих людей, плохо одетых и жалких. Вежливые, тихие, уснащавшие свою речь французскими фразами - все они преображались и сверкали глазами, стоило при них произнести слово "большевик"... Мать сказала мне: "Я в твои дела не вмешиваюсь, но на все, знаешь ли, есть манера! Не худо было бы меня предупредить. Вечером в пансионе все на меня набрасываются, а я даже не знаю, о чем идет речь!"
Вскоре матери и сестре пришлось из пансиона переехать, их жизнь там сделалась невыносимой. В Шанхае кипели страсти, с первого дня войны эмигранты разделились на "оборонцев" и "пораженцев". Вторая моя статья называлась "В защиту оборонцев!" и кончалась словами Лермонтова: "...насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом!"
То было началом моей громкой деятельности в "Новой жизни", куда я, вплоть до отъезда в СССР, писала {254} фельетоны и публицистические статьи... Однажды молодой человек, который ухаживал за сестрой Ольгой, пригласил ее ужинать в "Офицерское собрание". Поужинать им не удалось. Молодого человека отозвали в сторонку и попросили удалиться, выразив удивление, что он позволил себе привести в эти белые стены "сестру коммунистки"... Короче говоря, матери и сестре солоно приходилось из-за меня. К счастью, мать в то время от эмигрантских учреждений не зависела, преподавала историю в английской школе "Томас Хэнбери скул". А сестра в октябре 1942 года уехала в Индокитай.
А какая я была "коммунистка"? Понятия не имела о том, что означает это слово, равно как и слово "социализм". Эта серость, эта отсталость огорчали Петереца и его друзей. Я все порывалась называть СССР - Россией, меня одергивали, объясняли, почему это неверно, и наконец дружно взялись просвещать. Почему-то первой книгой, которую дали мне, была работа Плеханова: "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю". Я не поняла там ничего, начиная со слова "монистический". Дали что-то другое, попроще, не помню уж - что именно. Зато очень помню, какое впечатление произвел на меня рассказ о Девятом января 1905 года. Плакала, читая. Они идут к Зимнему, безоружные, полные доверия к царю, а их встречают огнем! Но как случилось, что я узнаю об этом впервые на третьем десятке лет своей жизни? Ведь в школе мы проходили историю России! Выходит, умалчивали! Выходит, лгали!
То, что не умалчивали, не лгали, а просто не фиксировали на этой истории нашего отроческого внимания, не приходило мне в голову. И того я не знала тогда, что в памяти человека застревает лишь то, к чему его интерес уже пробужден, что ему самому хочется понять...
Я была крайне взволнована. Царь-то, оказывается, был слаб, труслив, ничтожен, правительство его продажно, без революции обойтись нельзя было, революция в этих условиях - дело праведное! Кого-то надо было упрекать в том, что я столь долго пребывала в заблуждении и невежестве. Кого? Мать, конечно!
Я врывалась к ней вечером, заставала ее за грудой ученических тетрадей и - с порога: "Тебе известно, что происходило 9 января 1905 года?" Мать поднимала усталые близорукие глаза. "О чем ты? А-а. Разумеется, известно. Дальше что?" - "А почему я этого не знала?" - {255} "Неужели? (В голосе легкая насмешка.) Боюсь, ты и сейчас многого не знаешь. Разденься, сядь, успокойся. Чаю хочешь?"
(Я думала: вылитый профессор из "Скучной истории"! "Давай, Катя, чай пить". Ответить им нечего, вот они и пристают с чаем! Завезли! Обманули!)
"Но ты признаешь, что революция была необходима, что без нее Россия обойтись не могла?"
Не помню уж, что отвечала мне мать. Помню лишь, что до спора со мной, как всегда, не снисходила. Мой вспыхнувший интерес к политике рассматривала как очередное увлечение.
А я уже читала Ленина (был такой красненький двухтомник избранных сочинений, продававшийся в магазине советской книги Шанхая), открывала для себя бездну нового, с изумлением узнала, что революций было две, одна "буржуазная", другая "социалистическая", небось с буржуазной такие, как моя мать и многие здешние эмигранты, еще примирились бы, а вот социалистическую встретили в штыки!
Мои новые друзья во главе с Петерецем были довольны: я делала успехи. Еще недавно я смотрела на вещи примитивно: Германия напала на Россию, я русская, я с теми, кто хочет победы России. Поэтому-то и пришла в советскую газету. Стихийный патриотизм, которым нечего гордиться, ибо он нет-нет да и толкнет человека в сторону великодержавного шовинизма. Туда меня он и толкал подчас, и я, с помощью моих наставников, его преодолевала, всеми силами стремясь любить страну победившего социализма...
