Питер даже намекал на то, что он – в прошлом шпион, много повидавший в жизни, хорошо знает консервативные правила своей неторопливой Англии. Он уверял нас, что так быстро дела не делаются, что идет, вероятно, какая-нибудь тонкая и тайная разведка, что нас попроверяют, поизучают внимательно, а потом не спеша и признают. Мы с тобой вяло качали головами, соглашались надеяться и ждать. А что еще оставалось делать?
Батюшка из Патриархии позвонил тогда, когда мы уже, кажется, и ждать-то перестали. Он был так рад за нас, так рад! Оказывается, мы – необычайные счастливцы: попадем в Святую Землю на Пасху! Он говорил еще о каком-то огне, но я понятия не имела, что это, а спросить постеснялась. И еще меня не обрадовала, а скорее насторожила информация о том, что мы с тобой в этой группе будем единственными мирянами, не имеющими никакого отношения к церкви. На Пасху, оказывается, попадают в основном священники, монахи, люди, работающие в храмах. Было как-то страшновато лететь в таком окружении… Как я буду курить?
+ + +
Страстная седмица – минута в минуту – началась для нас после полуночи в аэропорту Шереметьево-2. Паломников запустили на досмотр…Кто бы мог подумать! На три-четыре, самые глухие ночные часа, когда нет других рейсов, московский аэропорт оказывается во власти спецслужбы израильской авиакомпании «Эль Аль» (что значит «выше всех»). Прелести супер-тоталитарного полицейского государства Израиль каждый ощущает на своей шкуре. Сначала вам объясняют, что вся процедура связана с повышенными мерами безопасности во избежании арабского терроризма, а потом начинаются «страсти». Издевательство по полной программе. Исключительно молодой и многочисленный персонал «секьюрити» – и юноши, и девушки – подолгу расспрашивает каждого из очереди. В том числе, кого из сопаломников ты знаешь, что о нем можешь сообщить… Потом уходят, сверяют, очевидно, полученную информацию, возвращаются и, пытаясь подловить на противоречиях, начинают разговор дальше. От своей «власти» над зачастую немолодыми и уважаемыми людьми эта комиссарская молодежь получает видимое удовлетворение. Некоторых заводят в кабинку, где могут вскрыть каблуки ботинок и банки с консервами, раздеть, развинтить видеокамеру и так далее… Немолодая наша таможенница устало говорит: «Достали уже! Вас тоже в эту пыточную камеру заводили?»
В общем, предпасхальные искушения «Эль Аль» обеспечивает на сто процентов!
В Боинге на третье сиденье рядом с нами вежливо попросила разрешения сесть трогательно-тонкая, с иконописным лицом и прозрачными чистыми глазами девушка в платочке. Представилась: «Ольга». Голосок звенел, как капель. Разговорились. Я впервые в жизни услышала такие рассказы. Она говорила о святых, пересказывала какие-то евангельские притчи… Так серьезно, так убежденно и вдохновенно! Что-то сразу же поразило меня в этой Олечке. Оказалось, что и ее отправил в паломничество тот же самый батюшка, и работает она в Казанском Соборе!
Я удивилась тому, что мы все оказались сидящими рядом, а Олечка – нисколько. «Просто батюшка за нас всех троих молится, вот мы и вместе!» – Спокойно так объяснила. Я поняла, что встретилась с первым, по-настоящему верующим человеком. А она, как будто мысли мои прочитала – «Вы тоже верующие, просто невоцерковленные. Это придет!»
После раздачи самолетной еды выяснилось, что кроме нас с тобой никто почти ничего не ест. Я попыталась объяснить народу, что на путешествующих пост не распространяется. Мне ласково улыбались, передавали куски курицы или целые нетронутые подносы… Мы ели, чувствуя какую-то ужасную неловкость. Закурить в этом, слишком уж любезном и подозрительно доброжелательном коллективе я так и не смогла – поплелась с сигаретой в хвост. Обычно это раздражает некурящих пассажиров еще больше. Тут – ни единого замечания, ни даже взгляда в мою сторону!
Вернуться к своей обычной самоуверенности мне удалось только в Бен-Гурионе, при прохождении паспортного контроля, где очень пригодился мой английский и привычка командовать. Обаятельный, милый батюшка, являвшийся официальным главой нашей паломнической группы, сдал мне властные полномочия охотно, иногда только дублируя нахальные мои команды вежливыми вставками: «простите», «пожалуйста», «будьте добры».
…Мне до сих пор стыдно за то, как я повела себя в Горнем монастыре. Ты помнишь, как я налетела на игуменью? Надо же было объяснить ей, втолковать, что мы с тобой один чемодан на двоих имеем и должны жить потому в одной келье! Матушка смотрела на меня своими нежными кроткими глазами и молчала… Теперь я понимаю, что она просто молилась про себя за меня, такую бестолковую, невежественную дуру, влетевшую в обитель в джинсах и требующую невозможного…
Совершенно непонятно почему, я вдруг разревелась. Да как! Слезы застилали и жгли глаза, я всхлипывала и задыхалась до икоты. Я не знаю, как оказалась в одиночестве сидящей на камушке наверху, у недостроенного храма. Все разошлись по кельям – расселяться. Даже ты куда-то исчез. Я плакала-плакала, да незаметно как-то перекрестилась и стала «своими словами» просить Господа все устроить.
Олечка появилась, как ангел, и сказала, что место мое в келье рядом с ней давно готово, что ты – в соседней келье с батюшками, что все – «Слава Богу!», что нас уже ждут в трапезной. Сразу стало почему-то так хорошо, так легко и спокойно. Мне очень понравилась и моя чистейшая постелька, и уютная келья, и все-все. Мы с Гобой спустились в трапезную и увидели впервые, как люди молятся перед едой, а потом за столом говорили тихонько о том, что никогда в жизни не поверили бы, что пустая, без масла, пшенная каша с капустой и оливками может быть такой вкусной.
Каждый день этой незабываемой Страстной недели был наполнен удивительными событиями. Каждый день мы посещаем Святые места, про которые матушка Людмила – наш гид – рассказывает, только напоминая всем в группе те или иные сюжеты из Евангелия, а мы-то с тобой узнаем все это впервые! Может быть, ты до поездки читал Евангелие? Я – никогда. И уж тем более впервые мы слышим про Святого Герасима Иорданского и его ручного льва, про Георгия Хозевита, про Святого Великомученика и Победоносца Георгия… Впервые я вижу, как люди молятся, как верят!
Мы всему удивлялись и всему учились. Прикладываться к иконам, кланяться, подходить под благословение, под елеопомазание, говорить «Спаси Господи!», «Простите и благословите»… Нас, таких невежественных, ничего не знающих, не понимающих людей, не умеющих себя вести в монастыре, в храме, никто не поучал, не наставлял, не делал замечаний.
У всех в группе были какие-то просветленные лица, особые лучистые глаза, очень добрые улыбки и тихие голоса. Здесь я впервые увидела монахов. Невыразимое словами впечатление произвели на меня, чуть позже прилетевшие и поселившиеся в нашем домике, сестрички из Пюхтицкого монастыря. Молоденькие эти красавицы впорхнули как какие-то неземные, нездешние, небесные создания… Это теперь я понимаю, что те знакомства дарованы мне были впрок, для времени будущих скорбей.
Я не знала тогда, что такое смирение и кротость. Не имела представления о монашеской любви к людям и была совершенно растеряна и потрясена тем, как мне уступали дорогу, угощали чаем, как со мной говорили, как смотрели на меня… Мне постоянно было стыдно, что я такая грубая, невоспитанная, злая, что я бегаю втихаря покурить за стены монастыря. А главное, мне было стыдно за то, что, прожив такую длинную жизнь и повидав, кажется, всякое – я не видела, не знала, не понимала чего-то самого важного.
А как мне стыдно теперь за то, что не было стыдно тогда – по незнанию. Я на самом деле не знала, что совсем не смешно, а глупо и очень грешно назвать схимника – хиппи. Я не знала, что нельзя во все глаза смотреть на монахинь, задавать им идиотские вопросы и обращаться – «девочки». Я вообще-то не знала толком, что такое грех и тем более не подозревала даже, что все то, что я делаю, говорю, думаю – это и есть грех. Но я спрашивала – мне отвечали терпеливо, благожелательно, добродушно и серьезно.
