насыщенную, не только интеллектуально, но и практикополитически, жизнь. В ней много чего было: и революционная деятельность, и заочный приговор к повешению за дела во время Венгерской республики 1919 г., и жизнь в «сладком апокалипсисе» Вены, а затем – в Берлине, Москве, где он прожил с 1933 по 1945 г. Здесь ему пришлось не сладко (а кому было сладко): он был вынужден публично пинать свое «идеалистическое прошлое», но все равно остался под подозрением, правда, как и многие другие. Впрочем, главное – он выжил, хотя летом 1941 г., уже после начала войны, и угодил во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке. Там он провел два месяца, но был освобожден по не вполне понятным
до сих пор причинам. В августе 1945 г. Лукач вернулся в Венгрию, где и прожил до конца жизни с репутацией крупнейшего философа-марксиста и… ревизиониста, ненадежного. Да, трудно быть западным марксистом в восточно-европейской социалистической стране, где западных марксистов вообще не должно быть. По определению. А ведь Лукач действительно был одним из крупнейших западных марксистов XX в. Марксистов лукачевского калибра на Западе XX в. было раз, два и обчелся: Грамши, Корш, Альтюссер, Р. Уильямс. Возможно, ещё два-три имени. Всё.
Лукач ставил и по-своему для свой эпохи решал главные проблемы марксизма, а следовательно, философии вообще. Как верно заметил не большой любитель марксизма А.А. Зиновьев, марксизм – «штука весьма серьёзная… За какую проблему ни возьмись, она так или иначе рассматривалась и по-своему решалась в марксизме». Правда, в марксистском интеллектуальном плане Лукач формировался, как верно отмечает С.Н. Земляной, под влиянием не «правоверных марксистов», а Макса Вебера и Георга Зиммеля. Эволюция марксиста Лукача – это во многом изживание им веберовского «марксизма». Параллельно (и в связи) с этим подспудно шел процесс поиска Лукачем выхода и за рамки марксизма, хотя вряд ли сам Лукач согласился бы с таким выводом. Названия очерков «Истории и классового сознания» демонстрируют широкий диапазон мыслительной проблематики Лукача. Здесь и марксистская диалектика как метод, и проблемы марксизма и исторического материализма в целом, вопросы классового сознания вообще и общественного сознания, проблема овеществления (одна из важнейших в теории Маркса уже хотя бы потому, что самое общее определение Марксом капитала – это «овеществленный труд»). А ведь помимо переведённой
С.Н. Земляным книги у Лукача были работы по литературе и эстетике, философии и идеологии. И всё это писалось не каким-то зашоренным идеологом, воинствующим марксизаном, но человеком высочайшей общей и интеллектуальной культуры, для которого к тому же идеи и общественная жизнь были экзистенциальной, личной проблемой. Они писались в определенном месте и в определенное время. А время, как известно, часто является в значительно большей степени ключом к создаваемым в нем теориям, чем наоборот. И мы едва ли адекватно поймём Лукача, его творчество, его сверхтему без и вне того времени, на «вопросы» которого он отвечал. Я имею в виду «длинные двадцатые», 1914–1934 гг., к которым Лукач пришёл как уже вполне сформировавшийся интеллектуал определённого типа. Более того, как интеллектуальная фигура настолько высокого и значительного европейского уровня, что Г. Манн вывел его под именем Нафта в «Волшебной горе».
«Длинные двадцатые» – один из самых насыщенных и креативных (если не самый) периодов в современной (modern) европейской и мировой истории. Сравниться с ним могут лишь «длинные пятидесятые» XIX в. (1848–1867). Начавшись революцией на Дальнем Западе Евразии и окончившись реставрацией Мэйдзи (Япония) на Дальнем Востоке, они уместились между «Манифестом коммунистической партии» (1848) и первым томом «Капитала» (1867).
Французский историк Бродель как-то заметил, что Карты Истории сдают не один раз, но все же очень редко. «Длинные двадцатые» были временем пересдачи Карт Истории – властных, экономических, интеллектуальных, духовных – на весь XX в., по крайней мере, до 1991 г. хватило. И те, кому в 1914–1934 гг. удалось ухватить козыри, стали победителями в XX в. «Длинные двадцатые» – это русская революция, Гражданская война, победа сталинского проекта над троцкистским и начало коллективизации и индустриализации СССР; это приход к власти фашистов в Италии и нацистов и Гитлера в Германии (материализация мечтаний немецкого среднего класса аж с 1890-х годов о новом цезаре, с одной стороны, и вышедшей в 1923 г. книги ван дер Брука «Третий рейх» – с другой); это «ревущие двадцатые» с гангстерскими войнами, купировавшими более серьезные социальные конфликты, в США и начало «Великой депрессии»; это революция в Китае и начало японо-китайской «пятнадцатилетней войны» и политическая турбулентность на Ближнем Востоке. Это и многое другое, о важности чего мы только сегодня, на выходе из XX века, начинаем догадываться.
«Длинные двадцатые» были фантастическим периодом по накалу мысли и творчества. Они брызнули таким количеством (и такого качества) интеллектуальной и художественной спермы, что за глаза хватило и для «deep throat» на весь XX в. В «длинные двадцатые» «отметились»: Шпенглер, Гуссерль, Витгенштейн, Корш, Кейнс, Хайдеггер, Хаусхофер, Бенда, Сорокин, Ортега-и-Гассет, Фрейд, Юнг, Мангейм, Шелер, Уайтхед, Шмит, Тойнби, Кондратьев, Эвола, в. Райх, Дофифат. «Длинные двадцатые» в литературе это: Джойс с его «Улиссом», Пруст, Андрей Платонов, Брехт, Музиль, Кафка, Фолкнер, Хемингуэй, Дос Пассос, Том Вульф, Фейхтвангер и многие другие. По сути, именно в «длинные двадцатые» были сформулированы основные идеи XX века, потом они лишь уточнялись, приобретали более утончённые формы. Но грубо, весомо и зримо они были вбиты в историю в 1914–1934 гг. От «духа» не отставали наука и техника.
Лукач жил в плотное время, время-взрыв. Собственно, вышедшая по-немецки в Берлине в 1923 г.
«История и классовое сознание», отражала размышления Лукача по поводу «входа» в этот «взрыв» под названием «длинные двадцатые», а вместе с ними – в «исторический» (1914/17-1991) XX век. То была интеллектуальная и экзистенциальная реакция Лукача на Первую мировую войну, на русскую и венгерскую революции и особенно на первые поражения пролетариата и коммунистических партий в Западной Европе.
Лукач много размышлял о том, почему пролетариат Западной Европы, его компартии не смогли выступить в качестве субъекта, радикально меняющего буржуазный мир. По сути тема субъекта исторического революционного действия – это центральная тема, сверхтема в творчестве Лукача. Кажется, ничего другого кроме компартии в качестве такого субъекта он так и не смог найти. Некоторые его высказывания, прав С.Н. Земляной, звучат как лозунги социума, изображённого Оруэллом в «1984» или, добавлю я, как рассуждения Рубашова из кестлеровской «Слепящей тьмы». История XX века показала, что те надежды, которые Лукач возлагал на компартии в качестве антикапиталистического субъекта, не сбылись. Здесь нет места рассуждать почему это произошло – то ли из-за ограничений, объективно налагаемых капитализмом на функционирование любых антисистемных сил; то ли из-за принципиальной неспособности победивших в революции низов («народа») сформировать собственную элиту, способную
