одетых простых людей, к которым принадлежал он сам.
Находясь на самом низу феодальной лестницы, Даниил в своем обращении к князю Ярославу не побоялся написать свой знаменитый совет, обращенный, очевидно, к таким же, как и он, людям, едва-едва приподнимающимся над народной массой: «Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тиун бо его аки огнь трепетицею накладен и рядовичи его — аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися…» (XXVI).
Все сказанное выше позволяет оставить в силе предположение о том, что автором летописи с притчами 1184–1192 гг. и «Слова» 1197 г., составленного из десятков притч, мог быть Даниил Заточник — какой-нибудь владычный детский, епископский дворянин, находившийся под покровительством сначала епископа Луки, а после его смерти — епископа Иоанна.
Вдохновенное «художество» 1192 г., написанное им в защиту горожан Владимира, оставшихся после пожара без хлеба и крова, навлекло, очевидно, на Даниила чей-то гнев, ему «заградили уста», он бросил летописно-полемическую деятельность и оказался по воле или неволе на самом северном, самом далеком краю княжества и Ростовской епархии, за Белоозером, на озере Лаче. Отсюда, из своей провинциальной безысходности он пишет и свое умное челобитье с просьбой помочь обедневшему мудрецу, поддержать его талант, пустить тучу на землю его художества. Любопытно, что он пишет его не епископу, не князю Всеволоду, а Ярославу, который должен скоро покинуть суздальские пределы и сесть в Новгороде.
7
На переломе зимы 1197/98 г. (30 декабря 1197 г. или 13 января 1198 г.) князь Ярослав Владимирович приехал из Владимира в Новгород на княжение. Всего лишь полтора года пробыл он в этот раз на высоком новгородском столе, но в новгородской летописи остался явный след его пребывания.
Новгородские летописцы, как правило, вели немногословную деловую хронику городских дел, отодвигая своих быстро сменявшихся князей на задний план. Инициатором всех политических и военных шагов в летописи всегда представлен сам Великий Новгород: «съдумавше новгородцы» и послали по князя, или выбрали себе владыку, или пошли походом. А неугодному князю «показаша путь».
Летописные записи о последнем княжении Ярослава выделяются на фоне этой лаконичной городской хроники подробным и подобострастным освещением деятельности князя. К рассказу об изгнании его в 1196 г. добавлено, что «прияша и новоторжьци с поклоном. И жаляху по нем в Новегороде добрии, а злии радовахуся». Возвращение Ярослава показано очень почтительно: «Идоша из Новагорода передний мужи сътьскии (во Владимир) и пояша Ярослава с всею правьдою и чьстью. И приде на зиму Ярослав по крещении за неделю и седе на столе своемь и обуяся с людьми, и добро все бысть» [241].
Так же почтительно излагалась и постройка Ярославом церкви в 1198 г.: «В то же лето заложи церковь камяну князь великый (!) Ярослав, сын Володимирь, вънук Мьстиславль, во имя святаго Спаса Преображения Новегороде на горе, а прозвище — Нередице. И начаша делати месяца июня в 8 на святого Федора, а концяша месяца сентября» [242].
Летописец, написавший это пышное княжеское родословие, поступил точно так же, как Даниил Заточник, обращавшийся к Ярославу, как к сыну (великого князя) Владимира. В данном случае, желая утвердить авторитет безземельного трипольского князька, летописец напомнил о его знатном происхождении и даже, погрешив против истины, самого его назвал великим князем.
Летописцы-горожане, воспитанники вечевых порядков, никогда не титуловали своих князей так торжественно; они обычно ограничивались только одним именем, иной раз даже без слова «князь».
Запись о построении Нередицкого храма в 1198 г. сделана не обычным новгородским летописцем, а лицом, близким Ярославу Владимировичу [243].
Только в этом небольшом разделе новгородской летописи мы встретим необычные для всего предшествующего изложения вставки церковного характера вроде тех, с которыми мы уже знакомы по летописи Владимира Суздальского за 1184–1192 гг. Архиепископ Мартирий пять раз освящал новопостроенные церкви, и это фиксировалось простыми, лаконичными записями; но в 1198 г., когда одновременно с княжеской Нередицей строилась в Русе церковь самим Мартирием, летописец, писавший хронику этого года, вписал в нее обширное отступлений в виде молитвы владыки («Господи боже! Призри с небес и вижь и посети винограда своего…»). Конечно, только на основании церковной вставки и преувеличенной симпатии к «великому» князю Ярославу нельзя делать окончательных и твердых выводов, но все же особый характер летописной статьи 1198 г., необычной для новгородского летописания, позволяет поставить такой вопрос: не взял ли князь Ярослав с собой в Новгород в 1197 г. того скорописца, который девять лет писал летопись Всеволода при епископском дворе, пять лет расплачивался бедностью за смелость своих суждений и в 1197 г. так убедительно просил князя пролить оплодотворяющую тучу княжеской щедрости на землю его художества?
Мы рассмотрели те записи владимирской летописи, которые предшествовали намеченному нами времени написания «Слова» Даниилом Заточником, коснулись (в порядке предположения) летописной статьи новгородской летописи за последний год княжения Ярослава Владимировича, написанной непосредственно вслед за «Словом».
Теперь мы должны просмотреть новгородское и владимиро-суздальское летописание за время после 1197–1198 гг., для того чтобы ответить на вопрос — нет ли там, в статьях первого десятилетия XIII в., каких-либо следов того «потока церковных поучений», который позволил уже нам сближать летопись со «Словом Даниила Заточника». Главная трудность заключается в том, что цитирование пророков и широкое применение притч было, как отмечалось уже, обычным литературным приемом средневековья; этим приемом пользовались в XII–XIII вв. и киевские, и галицкие, и суздальские летописцы; поэтому, сам по себе этот афористический стиль еще не является безусловным признаком авторского единства. Необходим учет дополнительных обстоятельств: хронологической компактности, обоснованности интервалов, а самое главное — исторической вероятности сближения разных текстов, обладающих этим общим стилистическим признаком.
До сих пор все эти условия нами выполнялись: текст 1184–1192 гг. представлял собой компактный кусок владимирской епископской летописи; прекращение потока цитат хорошо объяснимо резкостью социальных суждений автора, а кратковременное проявление церковного стиля в новгородской летописи также вполне объяснимо предположением близости данного летописца к князю Ярославу Владимировичу в пору его последнего кратковременного княжения.
С уходом Ярослава церковная патетика сразу исчезает со страниц 1-й Новгородской летописи (если не считать вставной повести о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 г.). Некоторое нарушение бюргерского, делового характера новгородского летописания мы наблюдаем в 1210–1218 гг. во время княжения в Новгороде Мстислава Удалого; очевидно, здесь тоже сказалась рука княжеского летописца.
Патетический тон (но без цитат из пророков) появляется в летописи в связи со страшным голодом 1231 г., но в данном случае нам не приходится гадать об авторе — он сам назвал себя грешным пономарем Тимофеем [244]. Ему же, по всей вероятности, принадлежит описание нашествия Батыя (рассказ о
