Чаша была выпита до дна, день воскресения приближался. Трудно найти в истории более страшные слова: «Вы испортили все свое будущее». Это было написано в то самое время, когда небывалое могущество человека, написавшего эти слова, приблизилось к своему падению и необыкновенная слава готовилась осенить того, кому грозили порчею всего будущего.
Спустя сто лет после шведского нашествия враг опять вступил в русские пределы. Система отступлений или «ретроградных линий», которая была принята императором Александром, не была тайною еще до начала войны и подвергалась обсуждению в разных местах, с разных точек зрения. Не могли не признать, что она необходима, составляя последний вывод из всей борьбы с Наполеоном; но выставляли на вид, что успех ее не обеспечен для России, которая представляет страну открытую, не имеет сильных крепостей, которые могли бы поддерживать движение или облегчать отступление войска. Другое дело, если б Наполеон боялся за свой тыл и фланги; но ему нечего бояться за них. Самое сильное возражение было одно: войско, которое постоянно отступает, падает духом. Действительно, если мы видели, что система отступлений и затягивания войны была крайне неудобна в стране союзной, как было в 1805 и 1807 годах, то столь же сильные неудобства она встречала и в родной стране. Свое знаменитое решение — не мириться с врагом на русской почве — император Александр мог основывать только на уверенности, что русский народ будет драться или уйдет, но не помирится, не уживется с врагом, будучи не в состоянии терпеть его подле себя. Но в народе есть сознание, что войско, на которое так много жертвуется, существует для защиты родной страны, и если это войско вместо защиты отдает родную землю врагу, отступает, то народ видит тут уклонение войска от самой существенной своей обязанности, начинает скорбеть и роптать, подозревая дурное, не зная и не понимая высших военных соображений. Войсковая масса сознает так же ясно свою обязанность защищать родную страну и не может не раздражаться страшно, чувствуя, как на него смотрят, когда оно отступает без битвы, покидая страну на опустошение врагам. Это отношение войска и народа к системе отступления составляет самую печальную сторону войны 1812 года до самого выхода Наполеона из Москвы. На этом отношении основывалась вражда между генералами, которая, как бывает во всяком деле человеческом, раздувалась личными страстями, прикрывавшимися священным знаменем. Барклая-де-Толли, неудобного по своей иностранной фамилии, сменил Кутузов, в другой раз встретившийся с Наполеоном — только теперь не в австрийских владениях, а между Смоленском и Москвою. Кутузов, быть может, и перед Бородиным об исходе битвы думал точно так же, как перед Аустерлицем; но должен был дать сражение, чтобы не отдать Москвы без боя. Кутузов не был разбит при Бородине — и отступил, отдал Москву.
Наполеон совершил кампанию с успехом, какого только мог желать. С обычною быстротою он прорвался до центра России и готовился вступить в столицу, старую, коренную русскую столицу. Русские войска отступали перед ним, отступили и после страшной бородинской резни, как после Эйлау. Перед ним последняя, самая дальняя европейская столица, и ее отдают ему, как отдавали Берлин, Вену… И вдруг, что это такое? Войско отступало — это в порядке вещей, Наполеон привык, чтобы неприятельское войско отступало перед ним. Но тут… небывалое, немыслимое дело! Столица отступила, Москва ушла! Громаднейший, яркоцветный город лежит пустой, мертвый во всей своей печальной красе… Скоро показываются дым и пламя: неведомые руки жгут Москву…
Кутузов дал знать государю о Бородинской битве как о победе, а потом уведомил об отступлении и отдаче Москвы. Старое нерасположение Александра к Кутузову, подновленное недавним неисполнением его воли относительно турецкого союза и донесениями о поведении его в Дунайских княжествах, нашло еще подкрепление в этих противоречивых известиях и выразилось в письме императора к наследному принцу Шведскому (19 сентября). Это письмо, впрочем, важно не по началу своему, а по концу: «Случилось то, чего я боялся. Князь Кутузов не сумел воспользоваться прекрасною победою 26 августа. Неприятель, потерпевший страшные потери, в шесть часов после обеда прекратил огонь и отступил за несколько верст, оставляя нам поле битвы. У Кутузова недостало смелости напасть на него в свою очередь, и он сделал такую же ошибку, какая помрачила для нас день Прейсиш-Эйлау, а для англичан и испанцев дни Талавейры и Бюзакао, когда на другой день последовало отступление; позиция, занимаемая Кутузовым, стала, по его словам, слишком обширна для армии после потерь, которые она понесла в эти три славные дня. Эта непростительная ошибка повлекла за собою потерю Москвы, потому что не найдено было перед этою столицею ни одного удобного положения. Но неприятель получил Москву пустую. Эта потеря жестокая, я согласен, но более в отношении нравственном и политическом, чем военном. По крайней мере она даст мне случай представить Европе величайшее доказательство моей устойчивости в поддержании борьбы против ее притеснителя, ибо после этой раны все другие суть только царапины. Я повторяю в. Королев. высочеству торжественное уверение, что я и народ, в челе которого я имею честь находиться, тверже, чем когда-либо, решились выдерживать до конца и скорее погребсти себя под развалинами империи, чем войти в соглашение с новым Аттилою».
Наполеон не знал об этом решении. Москва сгорела; красивый город представлял безобразные остовы зданий, и на этом кладбище гробовое молчание, производившее страшное впечатление на человека, привыкшего быть центром самого шумного вращения жизни и теперь находившегося в положении мореплавателя, выброшенного на необитаемый остров. Чего еще дожидаются? Отчего не присылают с мирными предложениями, как водилось везде? И страшная мысль: «А что, если не пришлют варвары?» Наконец не стало более сил дожидаться; улыбнулась мысль: Александр не хочет сделать первый шаг; победитель не унизится, если облегчит побежденному этот шаг, вызовет его на переговоры. 19 сентября Александр написал приведенное письмо к Бернадоту; на другой день, 20-го числа, Наполеон пишет письмо к Александру, и в этих обоих письмах выразилось вполне все различие положения писавших: несмотря на все усилия поддержать тон величия, письмо Наполеона отразило в себе весь гнет окружающих условий, вышло жалким; старинная привычка учить, как бы надобно было сделать, являлась тут совершенно некстати, являлась чем-то совершенно изношенным.
«Красивый, великолепный город Москва не существует; Растопчин ее сжег. 400 зажигателей пойманы на месте преступления; все они объявили, что жгли по приказанию губернатора и полицеймейстера; их расстреляли. Пожар, кажется, прекратился. Три четверти домов сгорело, четверть осталась. Это поступок гнусный и бесцельный. Хотели отнять некоторые средства? Но эти средства были в погребах, которых огонь не коснулся. Впрочем, как решиться уничтожить город, один из самых красивых в мире и произведение веков, для достижения такой ничтожной цели? Так поступали, начиная с Смоленска, и пустили 600.000 семейств по миру. Человеколюбие, интересы в. в-ства и этого обширного города требовали, чтоб он был мне отдан в залог, потому что русская армия не защищала его; надобно было оставить в нем правительственные учреждения, власть и гражданскую стражу. Так делали в Вене два раза, в Берлине, в Мадриде; так мы сами поступили в Милане пред вступлением туда Суворова. Пожары ведут к грабежу, которому предается солдат, оспаривая добычу у пламени. Если б я предполагал, что подобные вещи могли быть сделаны по приказанию в. в-ства, я бы не писал вам этого письма; но я считаю невозможным, чтоб вы, с своими правилами, с своим сердцем, с верностью своих идей, могли уполномочить на такие крайности, недостойные великого государя и великого народа. Я вел войну с в. в-ством без озлобления: одно письмо от вас прежде или после Бородинской битвы остановило бы мое движение, я бы даже пожертвовал вам выгодою вступления в Москву. Если в. в-ство сохраняете еще ко мне остатки прежних чувств, то вы примите радушно это письмо. Во всяком случае вы не можете на меня сердиться за известия о том, что делается в Москве».
Ответа нет. Прежнее гробовое молчание; приближается зима; в войске расстройство при недостатках всякого рода; со стороны русской армии наступательное движение; ждать более нечего, надобно уйти — куда и как? К себе, в места известные, в знакомую обстановку; уйти как можно скорее, по дороге известной, какие бы невыгоды она ни представляла, чтобы только избавиться от этой неизвестности, от незнакомых условий, которые не дают почвы под ноги, при которых мысль блуждает, умственная деятельность останавливается, голова идет кругом. Наполеон ушел, но один: громадная армия исчезла.
Великое решение царя и народа достигло своей цели: к концу 1812 года ни одного вооруженного врага не оставалось на Русской земле. Но предстояло другое великое решение — перенести войну за границу, продолжать ее, не давая отдыха войску и народу, и покончить борьбу только решительным низложением нового Аттилы. Остановиться на полдороге было бы величайшей ошибкой, ибо мир с Наполеоном был бы только кратковременным перемирием; Наполеон не мог долго пробыть в неудаче; он держался только успехом, славою, победами, приобретениями: без них он переставал царствовать, терял право на царство. Надобно было спешить, ибо Германия с страстным нетерпением ждала русского войска как опоры для восстания; надобно было спешить пользоваться впечатлением, что человек, считавшийся непобедимым, прибежал один, потерявши громадное войско, подобного которому качеством уже не будет иметь. Несмотря на эту очевидную необходимость продолжать войну; несмотря на верность успеха, решение не останавливаться на границах представляло великий подвиг, больший, чем решение не прекращать борьбы внутри России, ибо надобно было не усумниться потребовать от народа нового напряжения сил вместо отдыха после страшного погрома; ибо вокруг, начиная от главнокомандующего[11], шли толки о необходимости остановиться перед своею границей.
