В это время во дворце начали распространяться самые кошмарные слухи. Впервые после опалы Анны Болейн двор охватил страх перед отравлением. Одна из камеристок рассказала слуге лорда Монтегю, что королевский посланник сэр Томас Уайатт привез из Испании весть о существовании сильнодействующего яда. Если им смазать наконечник стрелы, то самая незначительная царапина вызовет немедленную смерть. Есть, правда, противоядие — айвовый или персиковый сок. Говорили, что когда Уайатт спросил Генриха, следует ли ему привезти немного такого яду, тот ответил, что не нужно. Но в это мало кто поверил. Сознание того, что в распоряжении короля может находиться такое смертоносное вещество, порождало самые мрачные фантазии и не давало покоя любому придворному, который по той или иной причине вызвал недовольство короля.
При дворе мало кто сомневался, что основным создателем этой атмосферы страха являлся Кромвель. Причем не таким уж он был и бессердечным, даже приобрел репутацию защитника женщин. Когда пострадавшая от мужа герцогиня Норфолк обратилась к нему за помощью, она сослалась на то, что «слышала, какой он был поддержкой для леди Марии в ее неприятностях». И Кромвель герцогине действительно помог. Сама Мария никогда не уставала заверять Кромвеля в своей глубочайшей признательности за все, что он для нее сделал. Она боялась всесильного первого министра и одновременно надеялась на его поддержку. Большинство придворных ощущали то же самое смешанное чувство страха перед лордом — хранителем Тайной печати и надежды на его помощь. Доверяясь ему полностью, они трепетали от ужаса и, вероятно, были бы согласны с мнением Шапюи, который писал о Кромвеле, что «слова у него ласковые, да дела плохие, а намерения и того хуже».
Кромвель приобрел влияние в самое тревожное десятилетие правления Генриха VIII, сравнимое, наверное, лишь с периодом войн предшествовавшего века. С целью заманить в ловушку мятежников (туда чаще всего попадали просто случайные люди) он повсюду насадил своих осведомителей и соглядатаев. Кромвель твердо верил, что королевская власть по-настоящему сильна только тогда, когда подданные пребывают в страхе, и очень много сделал для придания королю образа капризного диктатора под девизом «Чем больше трепещут подданные, тем спокойнее в королевстве». Он добился того, что его почти все боялись… и презирали. Особенно знатные аристократы и амбициозные чиновники, жаждавшие лишить его власти. Он же с помощью грязных интриг лишил власти Суффолка и Норфолка, а дворян более низкого ранга удалял от короля, посылая за рубеж с длительными дипломатическими миссиями. Его враги немедленно оказывались в немилости, им было запрещено являться перед королем, а то и того хуже. Накануне нового, 1539 года неожиданно был арестован и брошен в Тауэр Николас Кэрью, не последний человек при дворе, который имел тесные связи с маркизом Эксетером и Поулами. Люди Кромвеля проникли в его дом и забрали все ценное, включая великолепные бриллианты и жемчужины Джейн Сеймур, которые после ее смерти Генрих подарил жене Кэрью.
К Реджинальду Поулу, которого он называл «свихнувшийся Поул», Кромвель питал особенную ненависть. Эта ненависть распространялась на всех, кто был связан с кардиналом. (Поул, в свою очередь, назвал Кромвеля «викарием сатаны».) Когда пошли слухи насчет испанского яда, то никто не сомневался, против кого Уайатт и его хозяева намеревались этот яд употребить. Летом 1538 года в воздухе витала угроза войны, а кардинал писал против Генриха разоблачительные памфлеты, которые становились все более резкими. Вот тогда король вместе со своим первым министром и решили раз и навсегда покончить с мятежной семейкой.
Для этого использовали самого слабого из семейства Поулов, который затем заманил в ловушку остальных. Этим человеком был Джеффри, младший сын Маргарет Поул, графини Солсбери, брат Реджинальда Поула и Генри Поула, лорда Монтегю. Его неожиданно арестовали и заточили в Тауэр. Горячего, очень эмоционального и при этом незрелого молодого человека легко можно было запугать. На допросе «с пристрастием», который проводил сам Кромвель, Джеффри быстро пал духом и рассказал все, что знал, о деятельности своих братьев и их друзей. Правда, никаких доказательств предательства с их стороны пока получено не было. Появился лишь повод подозревать лорда Монтегю в ненависти к королю, скрываемой под внешней учтивостью придворного.
Генри Поул, как и Генри Кортни, маркиз Эксетер, знал короля с детства. Мальчики не любили друг друга. Поул говорил, что Генрих VII тоже не любил своего сына, что «никакой у него не было к нему привязанности, что он ему вообще не нравился». Когда Поул стал лордом Монтегю, а его кузен — Генрихом VIII, они невзлюбили друг друга еще больше. Потом король начал разорять аббатства, назначать антипапских епископов и заполнил зал Тайного совета «подлецами». Это Монтегю очень не нравилось, и он говорил открыто, что характер короля изменился к худшему. Однажды Генрих меланхолически заметил: «А ведь я когда-нибудь от вас уйду… что же будет со всеми вами?» Монтегю, который был в это время рядом, чуть слышно произнес: «Если он будет так обходиться с нами и впредь, то мы будем счастливы избавлению». Эти слова брата Джеффри Поул выдал на допросе. А также и другие. Оказывается, Генри Монтегю однажды сказал, что «в прежние времена находил у короля больше учтивости и добросердечия, чем сейчас», и что «от короля никогда нельзя ждать ничего хорошего, ибо он уничтожает человека — либо немилостью, либо мечом». Но все равно подобные замечания никак нельзя было считать предательскими. Как и злые замечания по поводу ожирения Генриха и его болячек на ноге. Слова Монтегю о том, что «король неповоротлив и набит плотью», а также что «он с такой больной ногой долго не протянет», могли рассердить Генриха, но едва ли это было предательством. Не было никакого тяжкого преступления и в намеках Генри Монтегю, о которых под страхом смерти рассказал своим мучителям Джеффри Поул. Имелось в виду предположение о большом будущем, которое ожидало бы Реджинальда Поула в случае, если он женится на Марии. Однако Кромвель и его господин были этими показаниями удовлетворены и сочли, что у них имеется достаточно доказательств, чтобы обвинить Генри Поула в предательстве. Что же касается союзника Поула, маркиза Эксетера, то король уже очень давно был убежден, что именно маркиз и его жена «подстрекали» (слово Кромвеля) Марию во время правления Анны и вдохновляли ее на сопротивление отцу. Это давнее подозрение плюс письма, найденные при обыске у маркизы, которыми обменивались Эксетер и Реджинальд Поул, а также и другие, от Екатерины и Марии, по мнению короля, убедительно доказывали, что Эксетер, собираясь женить сына на Марии, планировал захват и убийство принца Эдуарда. Участие в заговоре лорда Монтегю было подтверждено посланиями, которые передавал некий «высокий парень в темно-желтом плаще».
Монтегю, Эксетер и еще один «заговорщик», сэр Эдвард Невилл, были посажены в тюрьму, осуждены и казнены в декабре 1538 года. Были также арестованы маркиза, ее сын и молодой наследник Монтегю. Маркизу в конце концов выпустили, а двое детей остались в Тауэре. Сына Эксетера, молодого Эдварда Кортни, придя к власти, освободила Мария, а вот судьба сына лорда Монтегю так и осталась неизвестной.
С династической точки зрения уничтожение кланов Поулов и Кортни, по-видимому, было целесообразным. Все казненные и брошенные в тюрьму, включая и Эдварда Невилла, могли претендовать на престол (правда, кровные связи с королями у них были весьма отдаленные), а Поулы к тому же состояли в близких родственных отношениях с настоящим государственным преступником. Потому в тревожные времена оставлять таких людей на свободе было рискованно. Впрочем, из семьи Поулов двое уцелели. Вне всяких сомнений, трагические фигуры. Это кардинал, чья личная скорбь добавила ему решимости выступить против Генриха с крестовым походом, и его сломленный брат, который из страха и слабости предал тех, кого любил. Джеффри Поул избежал казни, король его помиловал, но этот человек так и не оправился от потрясения до конца жизни. Вначале он пытался покончить с собой, но неудачно. Затем решил эмигрировать на континент, потому что жизнь в Англии казалась ему невозможной. Он приехал к брату Реджинальду, а потом переезжал из города в город, постепенно сходя с ума от горя. Брат выхлопотал ему прощение папы, но простить себя он так и не смог.
