А впрочем – я зафилософствовалась, и из этого ничего не выйдет…
Мне пришлось у Лиды (Лазаренко) увидаться с Алешей Деньшиным. Он такой же ребенок – доверчивый, милый и простой. Только жизнь что-то наложила на него. Какую-то душевную тяжесть. И мне показалось, что она смотрит из его глаз каким-то немым ужасом. Дай Бог мне ошибиться, а то страшно мне за Алешу в будущем. Я ведь часто фантазирую по поводу встречающихся мне людей – относительно их душевных свойств, качеств, настроений и потребностей – и зачастую ошибаюсь. Пусть и тут ошибусь!..
Прошли мои свободные дни, и не видала я их, можно сказать. Гладила, с гостями случайными сидела. В сутолоке не успела разложиться с шитьем, не прочла ни страницы хорошей книжки, не поиграла толком (на фортепиано) и не послушала музыки. Не отвела душу, словом. Такая же и осталась – пыльная, закоптелая, усталая… И сегодня опять идти – коротать долгую ночь на вокзале. Грустно…
Да – вот вспомнилась еще встреча. Шла с тетей – от молебна третьего дня (20 мая) – и на Московской (угол Никитской почти) увидала «соседа». О – «сосед»! Это – совсем особенное нечто.
Мы сидели рядом на симфоническом (концерте). Нам мешали какие-то болтушки и хохотушки – девчонки из темной ложи. Мы все оборачивались туда поочередно, и, наконец, он решился им сделать замечание. Притихло. Самое лучшее место мы дослушали спокойно. Потом выходит солист – опять начинаются смешки.
Скрипач рассказывает былину. О «Витязе на распутье»:
…В чистом поле, где ковыль шуршит – качается…
Слышны в ней и удаль молодецкая,
И тоска по вольной волюшке,
Слышно в ней любовное томление
По далекой красной девице…
…Но прошли с тех пор года-столетия,
Стерлась яркость прежде пережитого,
И звучит кристальностью спокойствия
Старина печально просветленная…
И вот где мы вдруг поняли друг друга – я и «сосед». За смешки барышням он снова сделал замечание, и его же за это они выбранили. «Сосед» был поражен. Удивленно оборачиваясь ко мне, сказал:
– И они же еще обижаются…
Я только улыбнулась про себя, и мы продолжали слушать. До этого я никогда не думала, чтобы правда была в стихах Бальмонта:
Есть встречи тайные, всегда случайные,
На миг слияния сердец и душ…
А теперь знаю, что это бывает…
16/29 мая, среда
«Мы бродим наугад по долине, не догадываясь о том, что все наши движения воспроизводятся и приобретают свое истинное значение на вершине горы…». М. Метерлинк. «Сокровище смиренных». – VII.
Эмерсон355. «Аромат человека – в его скрытых мыслях, чувствах и желаниях»356, – этого недостаточно. Нет. Так взятые они совсем не составляют аромата человека. Ведь у каждого – свой истинный облик, своеобразный, единственный. А мысли, чувства и желания могут быть одинаковы у многих-многих. Нет, только то бессознательное творчество, что непрестанно происходит в душе, только оно и составляет «аромат человека». А материалом ему служат не только «скрытые мысли, чувства и желания», а и вся сложность жизненных явлений, чужих мыслей, проникающих в сознание, случайность встреч на жизненном пути. Материал мы воспринимаем сознательно, а силы души творят из них индивидуальность человека, его «аромат». И творчество это – бессознательно.
Лапшин неправ: есть бессознательная жизнь, есть бессознательное творчество!
19 мая/1 июня, суббота
Нездоровится. Каждая косточка болит…
А всё – гуляние. Всё – Александровский сад. Или вернее – Ощепков. Эта «возвратившаяся хандра», не подходящая ко мне в телеграфе, оказывается, караулит у своего окна… Ольгу Васильевну (Кошкареву), как я не преминула поддразнить:
– Я, – говорит, – смотрел из-за занавески – вы с Ольгой Васильевной прошли. Оделся, выхожу – вы идете с Третьяковой… Думаю – еще недалеко уйдете, успею…
– А Ольга Васильевна к вам большую симпатию питает…
– Ну так что? Не жаль! А впрочем – наплевать!.. (Это всю дорогу было. Чье-то театральное выражение – вроде того, как мы одно время к каждому слову прибавляли: «Не шморгайте носом, пани Малишевская!») На всё – кроме меня, моей «сестренки», чудесного весеннего неба, реки и звезд…
– Как не совестно?! – укоряю. – К нему относятся сердечно, он сам подкарауливает из окна, а потом говорит – «наплевать»!.. Вы чего-то сегодня на всё и на всех…
– О присутствующих не говорят!..
– А я почем знаю?..
– Ну, если поставить этот вопрос категорически – надо будет много высказываться, а сегодня я не буду об этом вам говорить…
– Почему?
– А потому, что делу – время, а потехе – час… В будущем – скажу…
С Варей (Третьяковой) (они называют друг друга только по имени, а я брыкаюсь и требую, чтобы к моему имени прибавлялось и отчество; Елешка (Юдина) любит так говорить: «Это тебе не курсы») они разговаривают через «сучок и задоринку», а потом ему делается меня «стыдно». Не понимаю – почему? Это – уж «специально» их дело…
В (Александровском) саду сидели сначала в «комнатке» – на главной аллее. Разговор настолько неинтересен, что я ничего из него не припомню. Его кинжал… девушка, что великолепно стреляет из револьвера… Десять часов, и – как результат доставания их (карманных часов) – распахнутое пальто. В воздухе – сыро…
– Застегнитесь!
– Хорошо…
– Ну – пайка!
– Можно по головке погладить?..
– Можно…
– Пожалуйста, – снимает фуражку, – вы обещали и дорóгой еще. У меня память хорошая… Никто-никто девять лет не прикасался к ней…
– Наденьте фуражку и застегнитесь!
– Ниночка!
– ?!
– Вы меня не жалеете!
– Ну вот – вы ничего не понимаете! Очень жалею… Застегнитесь – вы обещали…
– Я не сказал, что сейчас. Вот когда будет холодно…
– Евлогий Петрович?.. Или я сейчас уйду!..
Несколько минут смотрит пристально – встает, застегивается. Торжествую. Сижу и улыбаюсь. Молчим. Потом – тихо:
– А если я скажу решительное слово, что тогда?..
– Это что-нибудь страшное или такое, что вы боитесь быть выгнанным?
– Может быть…
– Так и не говорите – я не хочу вас выгонять…
У него делается ужасно глупое лицо – по нему расплывается широкая улыбка. Герой мой не выдерживает – и закрывается рукой. Потом, через некоторое время, говорит, что я сделала три ошибки: 1) что «допустила» его до себя, 2) что «пошла» с ним в сад и 3) что с дороги «хотела вернуться».
– Так я постараюсь больше не допускать таких ошибок. Да?..
– Я этого не сказал. А самая главная ошибка – та, что я расчувствовался, и вы услышали от меня то, чего не должны были слышать… Пока. Потом-то я вам скажу…
Я до сих пор не могу понять, что бы это такое было?..
(Приписка на полях рукописи – от 28 февраля 1919 года:
Нечего тут «не понимать»!.. Всё понимала, да не хотела даже и перед собой в этом сознаться. Чувствовала и догадывалась о том, что тут крылось, и самой было радостно.) Разве вот: что «он хотел бы идти со мной об руку, то есть вот хоть так, на почтительном расстоянии, ибо ближе – не согласуется с хорошим тоном»…
И какой же он глупый!..
(Приписка на полях рукописи – от 28 февраля 1919 года:
Если бы «не понимала», так не написала бы вот эту фразу – с восклицательным знаком.) А над рекой было так хорошо! Заря потухала в зовущей дали, темной сталью тускло мерцала река, синел дальний лес, а в лугах горели-мигали злотые огоньки. На мачте на пристани ровно светился розовый свет фонаря…
Хорошо было! И долго можно было бы просидеть над затихшей рекой. Всю ночь. Одной. Без дум, без грез. Только – смотреть. Только – чувствовать, что вся великая красота живет в твоем сердце, что ты и мир – одно…
Но было сыро. И теперь – болит каждая косточка. «Ломает» – вот самое подходящее, удивительно выражающее сущность ощущения слово…
А ведь виноват-то, в сущности, Лидин Александр Николаич: если бы он не сидел у нее и не читал какую-нибудь ископаемую рукопись, я бы зашла к Лидочке, и бедный Евлогий Петрович (Ощепков) остался бы без (Александровского) сада…
Вероятно… Более чем вероятно!..
(Приписка на полях рукописи – от 28 февраля 1919 года:
– Неправда. Если бы и Александра Николаевича не было видно в окошко – пошла бы с ним (Ощепковым) в сад. Просто – тогда совестно было самой себе в этом признаться.)
20 мая, воскресенье
Сижу дома. Лежу. И довольна. Пальцем о палец весь день не ударила…
Вспоминаю чудесный вечер в пятницу (18 мая). Шла на дежурство, только пролил сильный, теплый, благодатный майский дождь. Трава заблестела – молодая, свежая, зеленая. Теплым паром – душистым, влажным – дышала земля. И клейкие листочки берез выглянули из-под коричневых чешуек почки, выглянули – и ярко улыбнулись на солнышке. А на небе таяли-торопились дымные облака, синие тучки. Щебетаньем – радостным и звонким – полон воздух в предвечерний час…
