- Да, это замечательно! - согласился Козелл. - Но я к вам приехал по другому, более важному делу...
- Еще более важному, чем совместные действия русских и поляков против правительства?
Козелл смутился.
- Вы меня не так поняли... Я прибыл в Петербург сообщить, что организован Литовский провинциальный комитет, который имеет честь предложить вам гетманство в Литве, предложить стать во главе восстания.
- Вы не обмолвились, это действительно предложение? Или приказ? спросил Сераковский.
- Всего точнее - просьба, обращенная к человеку, которому мы доверяем больше всех.
Сераковский наклонил голову.
- Это очень почетно, - сказал он, - и я от всего сердца благодарю вас. - Он помолчал. - Но чтобы восстание не погибло, а закончилось победой, нужно оружие, нужны деньги, нужны люди, которым можно доверять как самому себе!
- Такие люди есть!
- А оружие? Каким оружием располагают повстанцы?
Козелл печально улыбнулся.
- Пока есть вот это. - Он осторожно достал из саквояжа ручную гранату формой и размером апельсина, с четырьмя трубочками, покрытыми стеклянными колпачками. Сорок штук их привезли в Петербург из-за границы.
- Как же в таком случае воевать? Наступать?
- И палки в руках храбрецов - грозное оружие! - воскликнул Козелл.
- Против штуцеров и артиллерии генерала Ганецкого?! Против кадровых, хорошо обученных войск? Мне странно слышать такое от офицера! Рисковать можно самим собой, но нельзя рисковать общим делом!
- Как же нам быть - сидеть сложа руки?
- Напротив, действовать! Отбирать силой и покупать оружие. Собирать деньги. Наводить панику на противника... и ждать часа.
- Опять ждать! Зачем медлить? И до каких пор? - Козелл горячился.
- Мне кажется, что правильнее всего массовое восстание, взрыв назначить на конец апреля, когда оденутся листвой леса и на снегу не будут оставаться следы нашего движения.
- И тогда вы будете с нами?
- Да, конечно.
Леса, однако, не успели одеться.
Двадцать третьего марта Сераковскому принесли записку Огрызко, содержавшую одно слово: "Свершилось" - условный сигнал о том, что получено назначение.
- Наконец-то я вижу перед собой воеводу Литвы и Белоруссии. - Огрызко улыбнулся пришедшему к нему Зыгмунту и протянул руку. - Только что поступило распоряжение из Варшавы. Собирайтесь возможно скорее, Отдел управления делами Литвы - так теперь называется Литовский провинциальный комитет - с нетерпением ждет вас в Вильно. Там все готово.
Это уже была не просьба, не предложение, а приказ, ослушаться которого Сераковский не имел права.
- Я выеду, как только подучу разрешение.
Итак, свершилось...
Ему захотелось, ему обязательно надо было побыть одному, все обдумать, осмыслить. Выйдя от Огрызко, он долго и, казалось, бесцельно бродил по уже уснувшему Петербургу, великолепному и царственному в эту мартовскую ночь со звездным высоким небом, инеем, покрывшим деревья Летнего сада, его решетку. За садом белела застывшая, скованная льдом, молчащая Нева, в лунном свете блестел шпиль Петропавловской крепости, той самой, которая погубила стольких борцов за великое дело.
Студеный ветерок тянул с реки, пощипывал щеки, но Сераковский не замечал этого. Вся его не очень длинная жизнь, как освещенная светом морозной ночи река, как древний белый свиток, на котором незримо было записано то, что он делал, о чем думал, о чем мечтал, разворачивалась перед ним.
Да, прожито почти сорок лет... Но много ли из них счастливых? Восемь прошли в солдатских казармах на краю света, вычеркнуты из жизни... Хотя нет, разве может он думать так, если именно в эти годы он встретил стольких искренних, настоящих друзей - Станевич, Венгжиновский, Шевченко, Плещеев, Погорелов... - он вспоминал все новые имена поляков, русских, украинцев, казахов и думал, что тесное общение с ними, единство взглядов, пусть даже не всегда полное, похожесть судьбы скрашивали его жизнь в те годы и делали ее захватывающей, несмотря ни на что. Именно там, в пустыне, на берегу Каспия он понял сердцем, как важно всегда и во всем чувствовать локоть друга, независимо от того, кто этот друг, к какой нации, к какому племени принадлежит, важно лишь, чтобы это был верный друг.
И сейчас, приняв ответственный пост воеводы, почувствовав на себе почетнейшую, но неимоверно тяжелую ношу, он не мыслил своих дальнейших действий, не мыслил победы иначе, как при совместных усилиях всех народов, населяющих охваченные революционным пожаром земли.
Вот когда будут использованы с отдачей те военные знания, за которые он сполна заплатил на Мангышлаке! Теперь он не мальчишка, как в сорок восьмом, мечтавший без оружия, без опыта бросить свою жизнь на прусские штыки! Сейчас он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы оправдать доверие и стать во главе войска, во главе народа, из которого будут пополняться ряды этого войска. В том, что он не будет терпеть недостатка в преданных людях, в воинах своей будущей армии, он не сомневался ни на минуту. Это будет войско, в котором он, их командир, воплотит в жизнь все свои гуманные идеи, выношенные во время солдатчины и службы в Генеральном штабе, войско без палок, мордобоя, унижения человеческого достоинства, самое дисциплинированное и сознательное, самое верное долгу.
Наиболее трудным было снабдить этих людей штуцерами, порохом, саблями. Он мысленно перенесся в Динабургскую крепость, где позапрошлым летом встречался с поручиком Ивановым. Там есть надежные люди, есть русские офицеры, готовые стать на сторону восставших. Они откроют ворота крепости, через них ворвется отряд хорошо вооруженных, готовых на смерть патриотов. За стенами цитадели их встретят единомышленники. Совместными усилиями они захватят арсенал...
Размечтавшись, он видел перед собой победу, видел счастливую родную землю, очищенную от грязи и насилия, видел завоеванное отечество, в котором хорошо будет всем, а не горстке людей и где все будут равны перед законом справедливости и братства.
Но трезвый голос рассудка возвращал его и к действительности, как бы спускал с неба на землю, где все, что он представлял в пылком воображении, надо было еще завоевать ценой огромных жертв. Размышляя трезво, он должен был с ужасом и страхом признаться (только себе одному и никому больше!), что восстание в том виде, в каком оно есть сейчас - без оружия, без тесного единства вожаков, одолеваемых зачастую междоусобицей и распрями, такое восстание едва ли достигнет цели. Без опоры на русские губернии, без того, чтобы революционный пожар с земель чисто польских не перекинулся в глубину России, - боже мой! - разве без этого можно рассчитывать на полный успех!
И все равно он твердо шел на этот самый трудный, самый важный шаг в своей жизни. В глубине души он понимал, что, возможно, идет на смерть, идет на то, чтобы оставить все, что так безмерно любил, - родину, мать, Аполонию, друзей... Но какая революция, какой народный взрыв обходились без жертв?! Пусть восстание обречено, но, свершившись, вспыхнув, подняв народ, оно все равно пробьет еще одну брешь в страшной стене самодержавия. Вслед за декабристами, за пугачевцами, за петрашевцами... Погибнет он, погибнут тысячи других, но их пример, их подвиг не пропадут, не затеряются в истории, и, воодушевленные их примером, на смену им, мертвым, придут новые, живые...
На следующий день он был у военного министра.
- У меня осталось три недели отпуска, и я убедительно прошу вас, Дмитрий Алексеевич, предоставить их мне сейчас... для лечения.
Милютин держался суше, чем обычно. С некоторой подозрительностью он посмотрел на Сераковского, но, встретившись с его открытым взглядом, вздохнул.
- Быть по сему, Сигизмунд Игнатьевич. Я доложу государю.
Теперь осталось попрощаться с друзьями.
"С друзьями..." - повторил он вслух. Где они сейчас?.. Залеский, милый, добрый Бронислав, он вообще покинул Россию. Может быть, он вернется, чтобы стать во главе отряда?.. Венгжиновский по-прежнему в Одессе, так близко, а он, Зыгмунт, ни разу и не повидал его за все эти годы... Одного за другим он вспоминал своих соизгнанников: ксендза Зеленко, штабс-капитана Герна, толстого провизора Цейзика - где они? Плещеева он встретил как-то в Петербурге, затащил к себе домой, и они долго вспоминали Оренбург, Уральск, форт Перовский...
Спасович принял Сераковского в своем богато обставленном кабинете преуспевающего петербургского профессора.
- Ты покидаешь нас, Зыгмунт... - сказал он, вздохнув. - Увы, я не могу последовать за тобой. Кафедра, адвокатура, учебники...
- Да, да, я понимаю. - Сераковский грустно улыбнулся.
- Что касается твоего "Вопроса польского", то я прочел его с большим интересом. Но видишь ли...
- Не надо об этом. Как-нибудь после.
...Погорелов был в лаборатории, и Зыгмунту пришлось долго стучать, пока открылась дверь.
- А, это ты, Сераковский? Заходи, но предварительно заткни нос. Пахнет несколько иначе, чем на цветущем лугу.
