2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставалась какая-то неделя, а 4 мая Батурин с Казаковым где-то добились разрешения совершить поездку в Берлин, к рейхстагу.
И снова, как в Рогачеве, Бресте и Варшаве, в штурме Берлина мы не участвовали, а только каким-то образом обеспечивали этот штурм ценою многих жизней. Как и в Варшаву, так и сейчас в Берлин вошли в еще горящий город…
Ехали по берлинским улицам долго, петляя по ним из-за того, что во многих местах они были завалены обломками разрушенных домов, подбитыми танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха мрачное. И не только, а может, и не столько от разрушений и других следов войны. Большинство улиц какие-то скучно-прямые, и вообще планировка города показалась утомительно-правильной.
…Множество зданий хмурятся подслеповатыми или выбитыми окнами, из которых свешиваются белые простыни вместо флагов капитуляции. Но это оттуда, где окна или уцелели, или их уже чем-то позатыкали и там чувствуется жизнь. Многие двери снесены вместе с частью прилегающих стен, и дома щерятся, словно беззубые рты дряхлых стариков. Уцелевшие стены домов однообразно грязные, серые какие-то.
Изредка появляются на улицах или выглядывают из редких окон домов люди, с первого взгляда тоже однообразные, одинаково потертые, что ли. В большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех народов, детвора. Кое-где попадаются и уцелевшие, но затаившиеся в подвалах разрушенных зданий или старики — «фолькштурмовцы», или пацаны из «гитлерюгенда» с потерянными взглядами, выловленные нашими солдатами-патрулями. А ведь они надеялись отстоять на краю гибели свой «тысячелетний» рейх. Многие из них положили головы ради бредовых идей их бесноватого фюрера. А эти притаились было, чтобы переждать, сменить свою военную форму и затеряться в массе людей гражданских.
Помню, подъехали мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы моста через нее. Объезд искать не стали, а карабкаясь по этим фермам, нижняя часть которых местами была погружена в воду, перебрались на другой берег, прямо на площадь перед рейхстагом и подошли к нему. Кое-где из выбитых больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и тянуло гарью. И никакой величественности! Над разрушенным скелетом бывшего стеклянного купола реет красный флаг — наш, советский, флаг! Но это не просто флаг, это Знамя Победы! Широченная лестница главного входа и многочисленные колонны избиты, испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.
Нашу небольшую группу встретил молодой лейтенант, с которым о чем-то переговорил комбат Батурин. Дав нам команду подождать, он ушел внутрь с этим офицером. Вскоре лейтенант вернулся и разрешил нам войти. В это время в зале, куда мы вошли, было совсем немного людей, а наш комбат стоял невдалеке с такого же небольшого роста, но, в отличие от кругленького Батурина, поджарым, худым полковником, и тот, живо жестикулируя, о чем-то рассказывал.
Как я потом узнал, этот полковник был командиром того полка, который штурмовал рейхстаг, и теперь назначен его Военным Комендантом.
Причуды судьбы свели меня с ним уже более чем через 30 лет после этих дней, когда я, будучи начальником военной кафедры Харьковского автомобильно-дорожного института, проводил военные сборы студентов при одной из воинских частей в украинском городе Черкассы. И там перед принятием студентами военной присяги мне порекомендовали пригласить на этот торжественный ритуал Героя Советского Союза полковника Зинченко Федора Матвеевича.
Что-то уж очень знакомое показалось мне в чертах и жестах этого полковника, и когда он представился как командир полка, штурмовавшего рейхстаг, я сразу узнал в нем того первого советского военного коменданта рейхстага. Несколько лет после этой встречи в Черкассах мне доводилось встречаться с этим неординарным и интересным человеком и каждому из нас было что вспомнить из тех грозных событий.
А тогда, в сорок пятом, когда мы вошли в рейхстаг, его стены, колонны и другие архитектурные детали, частично разрушенные, закопченные, всего только через два дня после взятия рейхстага были уже расписаны и краткими, и пространными автографами советских воинов, даже на высоте, доступной лишь гигантского роста человеку. А писались они и мелом, и обломками кирпичей, и обгоревшими головешками.
Подтащили мы с Петей Загуменниковым (он накануне вернулся в батальон) какие-то обломки бетонные и ящики обгорелые к стене, забрался я на них, а Рита и Петр поддерживали меня с двух сторон, чтобы не свалился. И какой-то обугленной палкой вывел: "Александр и Маргарита Пыльцыны. Дальний Восток Ленинград — Берлин". И росчерк за двоих. (Замечу, что тогда Рита была еще Макарьевская.)
Мы набивали карманы обломками штукатурки, осколками камней и кирпичей на память, как сувенирами и для себя, и для тех, кому не довелось поехать с нами к рейхстагу, и для потомков. Жаль, не сохранил я ни их, ни той ложки, изуродованной пулей, ни даже пули, вынутой из моей ягодицы уже после войны, год спустя после ранения под Брестом.
Почему-то не было тогда особого стремления хранить эту вещественную память о войне. Помнилась она по ранам и не только телесным, но и сердечным, душевным. И, казалось, этой вот памяти вполне достаточно на всю оставшуюся жизнь. И верно, хватило, если я пишу эту книгу почти через 60 лет после тех огненных лет, дней, ночей.
…К вечеру возвратились. Надо сказать, что еще два дня тому назад Рита где-то нашла белого кролика и приютила его у нас.
И надо же, он оказался настолько ручным, что сразу привык к ее рукам и, наверное до этого уже приученный, любил лакать пиво, которого у нас было достаточно. Утром эта пушистая животина взбиралась на спинку кровати, чтобы в удобную минуту юркнуть под перину.
Так вот, когда мы возвратились из Берлина, наш юркий кролик сидел под стулом неподвижно, и изо рта у него торчала длинная толстая макаронина. Видимо, он нашел ее и стал постепенно заглатывать, пока она не уперлась где-то внутри его. Рита испугалась, взяла его на руки и осторожно извлекла эту макаронину. Как повеселело это забавное существо! А когда приходил поиграть на пианино мой новый ординарец Сергей Кострюков, Рита сажала этого зверька на край клавиатуры, и он "внимательно вслушивался" в звуки. По окончании игры, увидев какую-нибудь приманку на другом конце клавиатуры, он прыжками преодолевал всю черно-белую дорожку клавишей, вызывая почти аккордные звуки.
В общем, будущая мать забавлялась с ним, как с ребенком. Между прочим, когда родившийся у нас вскоре после Победы малыш немного подрос, первой его любимой живой игрушкой тоже был кролик и тоже беленький, пушистый.
Со дня на день мы ждали капитуляции Германии, и я тогда вспоминал, что давно, еще в 1944 году, написал стихотворение, в котором были слова: "и весной, в начале мая, прогремит Салют Победы над землей!". И весна уже в самом разгаре, и начало мая уже обозначено, а Победы все нет и нет…
Наш помначштаба Валерий Семыкин вывел от дежурившей круглосуточно радиостанции наушники к Батурину, его замам, Киселеву, к нам с Ритой и еще кое к кому. Включить их радисты должны, как только появится сообщение о Победе.
И этот миг наступил в ночь на 9 мая! Вскоре после 12 ночи вдруг влетает к нам связист и кричит: "Победа, капитуляция, ура!". Не успели мы одеться, как на улице уже гремел Салют Победы. Люди бросались друг к другу, тискали друзей в объятиях, целовались, многие плакали, не стесняясь слез радости. Стреляли все, кто из пистолетов, кто из автоматов и пулеметов. По-моему, даже громкие выстрелы из ПТР были слышны. В небо взвились сотни самых разных по калибру, и серийных, и цветных и даже дымовых ракет, которые в освещенном этим фейерверком небе тоже были хорошо видны. Небо от края до края чертили трассирующие пули. Нечего теперь было их экономить! Я тогда еще подумал: а куда же пули падают? Ведь в какое бы бездонное небо их не выпускали, падать-то им все равно на землю, хоть и немецкую, но плотно заселенную людьми. И как же они, падая с огромной скоростью, минуют и тех, кто их запускает вверх, и вообще любых, в том числе и мирных немцев? Конечно, не хотелось бы, чтобы от этого фейерверка в эту первую бессонную ночь мира кто-нибудь погиб, как на войне.
Ближе к рассвету, растратив почти все запасы огневых средств, стали постепенно собираться к штабу. Вышли Батурин с Казаковым, поздравили всех с окончанием войны, и комбат объявил, что в 12 часов дня по московскому времени на местном стадионе будет торжественный обед в честь Победы для всего батальона. Приказано было даже устроить стол и для штрафников.
Все как-то внезапно помолодели, а наш доктор Степан Петрович Бузун по случаю Победы даже сбрил свою старомодную бородку и ко всеобщему удивлению оказался совсем еще не старым мужчиной.
Речи говорили все. Кто кратко, кто многословно, но в словах каждого была и радость Победы, и боль потерь, и вера в долгое мирное будущее, и надежды на светлое, счастливое завтра. А каждая речь завершалась тостом, и считалось добрым знаком каждый тост сопровождать полной чаркой. Видимо, предугадав это, на стол поставили не стаканы и кружки, а по-мирному — рюмки (и где их столько набрали?). Но тем не менее, многих, что называется «развезло». Видимо, хорошо «расслабился» и Батурин, если он вдруг отозвал меня в сторону и "по секрету" сообщил то, о чем я давно догадывался.
