16 сентября 1543 г., спустя неделю после расправы с Ф. С. Воронцовым, великий князь отправился в традиционную поездку на богомолье в Троицкий монастырь. Его сопровождали брат Юрий Васильевич и бояре (к сожалению, летописцы не называют никого из государевой свиты по имени). Из Сергиевой обители Иван IV поехал на Волок и в Можайск, вернувшись в Москву только через полтора месяца — 1 ноября[1060].
Еще М. М. Щербатов предполагал, что бояре, сопровождавшие государя в осенней поездке, побудили его «к наказанию Шуйских за все их дерзкие поступки», и с подобным намерением великий князь вернулся в Москву[1061]. Это предположение было полностью поддержано И. И. Смирновым, утверждавшим, что во время упомянутой поездки «было предрешено то, что произошло в декабре 1543 г.»[1062], имея в виду расправу с кн. А. М. Шуйским.
Не следует приписывать посещению Троицкого монастыря в сентябре указанного года особый «политический» характер[1063]: как было показано выше, начиная с 1537 г. осенние поездки на богомолье к Троице стали для великого князя ежегодной традицией. За неимением прямых свидетельств источников, гипотезу Щербатова и Смирнова невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, но нужно учесть, что между возвращением Ивана IV в столицу 1 ноября и убийством князя Андрея Шуйского прошло еще почти два месяца.
Между тем в отсутствие великого князя государственные дела шли своим чередом: снаряжалось очередное посольство в Литву. 18 сентября посланнику Борису Сукину были вручены «литовские списки» и велено «с Покрова» (1 октября) отправиться в дорогу[1064]. В тексте «речей», которые Б. И. Сукин должен был произнести перед королем Сигизмундом, упоминались среди прочего и прошлогодние «обиды», которые были причинены в Литве русским послам В. Г. Морозову, Ф. С. Воронцову и дьяку Постнику Губину[1065]. Интересно, что в этом наказе Федор Воронцов назван «боярином», т. е. в соответствии с недавно полученным чином, и что его претензии излагались в тот момент, когда сам бывший посол был удален от двора и сослан в Кострому.
Понятно, что списки «обидных речей» готовились заранее, но в действиях русской дипломатической службы в данном случае не было никакой ошибки. Во-первых, на Ф. С. Воронцова не была наложена опала, он не был лишен боярского чина, а лишь отправлен на службу подальше от Москвы. Во-вторых, и это главное, в лице послов был нанесен ущерб и престижу государя, которого они представляли, отсюда и неизбежность протеста, невзирая ни на какие перемены в придворных кругах.
Вообще, листая страницы посольской книги за 1542–1544 гг., невозможно обнаружить никаких следов дворцовых переворотов: менялись первые лица при дворе, но на внешнеполитическом курсе это никак не отражалось. С одной стороны, это свидетельствует об определенной автономии текущего государственного управления и, в частности, дипломатической службы от взлетов и падений очередных временщиков (эта тема будет подробно рассмотрена во второй части книги). С другой же стороны, посольские документы — в гораздо большей степени, чем летописи, — отражают заботу о поддержании престижа государя и того, что можно назвать «фасадом монархии».
Задачи подобного рода были включены и в инструкцию посланнику Б. И. Сукину. В частности, посольский наказ предусматривал подробные ответы на возможные вопросы о возрасте и внешнем облике Ивана IV: «А нечто учнут говорити про великого князя: уж ли государь помышляет женитися, и колко лет государю вашему, и сколь велик государь ваш? И Борису говорити: государь наш великий государь Иван, Божиею милостию, в мужеский возраст входит, а ростом совершенного человека ужь есть, а з Божьею волею помышляет ужь брачный закон принята. А и то есмя слышели, что государь наш и не в одно место послал себе невест пытати, и отколева к государю нашему будет присылка, и будет государева воля, и государь наш хочет то свое дело делати»[1066].
Заявляя о намерении 13-летнего подростка «брачный закон принята», русские дипломаты, по всей видимости, несколько опережали события. Но, подчеркивая столь серьезные намерения великого князя и то, что по росту он уже не отличается от взрослого мужчины, московские власти, очевидно, хотели дать понять правительству соседней державы, что государь уже вышел из детского возраста и приближается к совершеннолетию. Тем самым это заявление должно было положить конец толкам о малолетстве великого князя Московского — толкам, умалявшим его престиж.
Однако в связи с вышеприведенной характеристикой юного государя не может не возникнуть вопрос о том, в какой мере подраставший Иван был готов взять бразды правления в свои руки. Уместно напомнить, что князья Василий и Иван Шуйские были последними вельможами, о ком сам Грозный позднее вспоминал как о своих опекунах («самовольством у меня в бережении учинилися»), а о последующих фаворитах (кн. И. Ф. Бельском и Ф. С. Воронцове) говорил только как об «угодных» себе боярах[1067]. В летописи об И. Ф. Бельском сказано, что его государь «у собя в приближенье держал и в первосоветникех», а о Ф. С. Воронцове — что великий князь его «жалует и бережет»[1068]. Таким образом, в какой-то не поддающийся точному определению момент между 1538 и 1540 гг. опека ушла в прошлое. Однако, как показал январский переворот 1542 г., бояре по-прежнему не считались с юным великим князем. Изменилось ли что-нибудь в этом плане через два года? Некоторый материал для суждений по данному вопросу содержат летописные сообщения о событиях конца декабря 1543 г.
«Тоя же зимы декаврия 29, — повествует Летописец начала царства, — князь велики Иван Васильевич всея Руси не мога терпети, что бояре безсчинье и самовольство чинят без великого князя веления, своим советом единомысленых своих советников, многие убийства сотвориша своим хотением, и многие неправды земле учиниша в государеве младости. И велики государь велел поимати первого советника их князя Ондрея Шюйского и велел его предати псарем. И псари взяша и убиша его, влекуще к тюрьмам, против ворот Ризположенских в городе»[1069].
Впоследствии этот текст неоднократно подвергался редактированию в более поздних летописных памятниках. Так, редактор второй половины 1550-х гг., помещая данный рассказ в продолжении Никоновской летописи, добавил к нему заключительную фразу: «…а советников его [Шуйского. — М. К.] розослал; и от тех мест начали боляре от государя страх имети»[1070]. Составитель Царственной книги по своему обыкновению назвал имена сообщников кн. А. М. Шуйского: на полях против слов «а советников его розослал» появилась приписка: «князя Федора Шюйского, князя Юрия Темкина, Фому Головина и иных»; а к словам: «и от тех мест начали боляре от государя страх имети» редактор приписал: «и послушание»[1071].
Итак, в изображении официальных летописцев 50–70-х гг. XVI в. расправа с кн. А. М. Шуйским и его сообщниками выглядит как единоличное решение великого князя, положившего конец боярским бесчинствам и своеволию. Создается впечатление, что «боярское правление» осталось позади и началась новая эпоха: «…от тех мест начали боляре от государя страх имети и послушание».
Великокняжеской опалой назвал казнь Андрея Шуйского Постниковский летописец, который, правда, не придал этому событию значения некоего поворотного момента. Его рассказ звучит как-то буднично и оттого производит еще более жуткое впечатление: «Лета 7052-го декабря в 28 день положил князь великий опалу свою на боярина своего на князя на Ондрея на Михайловича на Шуйского. И убьен бысть на дворце ото псарей. И дневал в Куретных воротех. И оттоле послан в Суздаль, где их родители кладутца»[1072].
Всем процитированным выше источникам противостоит сообщение Продолжения Хронографа редакции 1512 г., ошибочно помещенное под 7051 г.: «Тое же зимы, генваря, убьен бысть боярин князь Андрей Михайло[ви]чь Шуйской, а убили его псари у Курятных ворот на дворце повелением боярьским, а лежал наг в воротех два часа»[1073] (выделено мной. — М. К.).
Какой же из этих версий следует отдать предпочтение? Действительно ли расправа с кн. Андреем Шуйским стала первым актом самостоятельного правления Ивана IV или по-прежнему от его имени всем распоряжались бояре, и в таком случае в убийстве лидера одной из придворных группировок следует видеть месть со стороны его соперников?
С. М. Соловьев следовал версии официального летописания: по его наблюдениям, уже в эпизоде с «поиманием» Федора Воронцова в сентябре 1543 г. юный государь не остался безмолвным наблюдателем (как было в январе 1542 г.), а «уже ходатайствовал у Шуйских за своего любимца». Следующим его шагом стала расправа с кн. Андреем Шуйским: «…тринадцатилетний Иоанн, — пишет историк, — решился напасть на Шуйского — иначе нельзя выразить тогдашних отношений. Молодой великий князь должен был начать свою деятельность нападением на первого вельможу в государстве…»[1074]
