Отметая западную, рукопожатную и «суверенную» версии о «зверином оскале», в первую очередь, – по крайней мере, в советской и серьезной западной историографии, – называются экономические причины. Дескать, во-первых, караванная торговля, а во-вторых, во второй половине XIX века, после Реформы, резкий рывок промышленности и неизбежная потребность развивающегося капитала в вывозе товаров. А соответственно, поиск новых рынков сбыта, еще не освоенных вездесущими бриттами и прочими, успевшими раньше.
С первым пунктом спорить не приходится. Действительно, торговля с Востоком и Югом была одним из приоритетов России во все эпохи ее существования. Действительно, этим приоритетом обуславливались многие действия во внешней политике. И действительно, наконец, необходимость обеспечить безопасность на этих путях вынуждала Россию двигаться все дальше и дальше, в итоге дойдя до южной границы бывшего Дешт-и-Кипчак. Но вот пункт номер два вызывает определенное сомнение. Чисто в том смысле, что стремление свести все к соотношению производительных сил и производственных отношений сыграло с советскими историками злую шутку. Прошения заводчиков и фабрикантов на предмет помочь вывозу товаров в Среднюю Азию, пока там не укрепились англичане, безусловно, имели место. И знаменитый «меморандум Гагемейстера» («выгодно для России, что сбыт туда наших мануфактурных изделий усиливается, тогда как мы оттуда запасаемся разными сырыми произведениями» плюс «необходимо прекращение в Хивинском ханстве торговли невольниками и усмирение чрез это туркменских племен, кочующих на восточной стороне Каспийского моря») тоже. И «Проект устава товарищества для развития торговли в Средней Азии» С.А. Хрулева тоже факт истории.
Однако на сегодняшний день, – благодаря работам учеников (и уже учеников учеников) Н.А. Халфина и С.М. Медведева, – ясно: акценты несколько смещены. Все это были именно проекты. Не более. Реальная возможность выбрасывать товары на среднеазиатский рынок появилась у русских промышленников несколько позже, примерно к 1875 году, а движение России в направлении южнее Великой Степи началось все-таки раньше. Намного раньше. И никаких завоевательных планов у России не имелось. Все очень зыбко. Очень много догадок, очень мало подтверждений. Но если внимательно присмотреться к документам, – а их, по счастью, очень много, всех видов, от официальных бумаг до мемуаров и личной переписки, – ситуация начинает проясняться.
Если нельзя, но очень хочется
Прежде всего. Нет никакого спора: пользуясь смутой в Кокандском ханстве, Россия слегка обкусала его границы, заняв пару-тройку городов, служивших базами для кочевников. Но Коканд на тот момент грызли все соседи, и началом большой войны сие не считалось. Большая война, как ни странно, стала следствием невинного, на первый взгляд, решения Александра II, ни о чем таком не думавшего, а всего лишь 20 декабря 1863 года разрешившего Оренбургу «сомкнуть» Сырдарьинский участок Оренбургской пограничной линии с Сибирской. То есть окончательно покончить с миграциями «немирных кочевников», лишив их свободы маневра и тыловых баз, что стало возможным как раз после захвата тех самых двух-трех городов. «Самый способ исполнения предприятия, – гласил пункт третий Указа, – представить ближайшему усмотрению обоих корпусных командиров, по их взаимному согласию».
Это, собственно, не являлось чем-то особенным. В ту эпоху власти Оренбурга, отвечавшего за беспокойную степную границу, всегда имели особые полномочия. И Перовский, и Обручев были фактически вице-императорами, а уж первый генерал-губернатор Туркестанского края К. П. фон Кауфман (это, правда, позже, но в той же струе) в 1867-м году получил от царя вообще «право объявлять войны и заключать мирные договора». Но на сей раз ситуация была принципиально иная, нежели до того. Раньше России приходилось иметь дело с кочевниками, имевшими родоплеменное устройство и такую же мотивацию, и стремилась она, повторюсь, всего лишь избавить караванную торговлю от налетов. Ради этого заключались договоры с казахскими ханами, ради этого вводила систему выборных султанов, а когда стало окончательно ясно, что ни метод опосредованного контроля над кочевыми кланами, ни летучие отряды себя не оправдывают, военное ведомство Империи пошло иным путем. В степь вынесли сеть форпостов и крепостей, учрежденных на соответствующих «дистанциях» и соединенных в «линии». Это позволило, во-первых, ограничить миграции «немирных номадов» за кордон, превратив во «внутреннее население», а во-вторых, лишить их связей с враждебными России силами, – хивинцами, кокандцами, английскими лазутчиками, – контролировать которые она не имела возможности.
Такой подход долго оправдывал себя на все сто. Самые успешные генерал-губернаторы Оренбуржья, – Перовский и Обручев, – свято верили в его эффективность, подтвержденную жизнью, и укрепления продолжали возводить. Причем не где-нибудь, а на берегах рек, в местах, богатых травами, и близ караванных трасс. Ибо мимо этих мест ни мирные, ни «воровские» номады пройти не могли. Естественным этапом этого проекта был и захват Ак-Мечети, хотя и кокандской, но в понятие «завоевание Средней Азии» как бы не включающийся. Потому что ни то, ни се. Уже Коканд, но все еще Степь. Уже Коканд, но все-таки опорная и транзитная база «разбойных» племен и работорговли. Да и операцию провели только после многократных увещеваний, а затем и ультиматумов, на которые хан Коканда не счел нужным (или не смог) отреагировать. А кроме того, для кокандцев ее потеря была весьма чувствительна в смысле экономики и геополитики, но не более: по сути, это был всего лишь вынесенный в степь форпост, но никак не часть «коренных священных земель». Зато курс на «смычку» двух линий менял ситуацию коренным образом, потому что обязательными звеньями плана были изгнание кокандцев из Яны-Кургана и Пишпека (что уже было сделано), а естественным завершением – взятие Чимкента. Кокандского, ну и что? Пишпек с Яны-Курганом тоже были кокандские.
«Причины необходимости занятия этого города, – указывает Нафтали Халфин, – уже известны и понятны: узел дорог, плацдарм для неприятеля, в исходящем углу границы и прочее. Он, в самом деле, был необходим», – и на том сходились решительно все, как военные, так и политики. Разумеется, кто-то, как «ястреб» Черняев, являл радикализм, кто-то, как «голубь» Милютин, требовал учесть все нюансы и отмерить семижды семь раз. Но, в любом случае, никто не оспаривал, что, как подытожил Дюгамель, «овладение этой крепостью, по моему мнению, составляет необходимое дополнение к уже сделанному. Окрестности Чимкента, по плодородию своему и развитию хлебопашества, имеют так же значение для правого фланга передовой линии, как Алатауский округ для левой ее оконечности. Это две житницы, одинаково необходимые для продовольствия гарнизонов приобретенного края, и, пока Чимкент не будет в наших руках, нельзя рассчитывать на безопасность сообщений между Аулиэата и Туркестаном». Учитывалось, разумеется, что идущая уже почти 20 лет война Коканда с сильнейшим ханством региона, Бухарой, облегчит дело, а если они вдруг замирятся, сложности вырастут на порядок.
При этом, однако, можно уверенно говорить (документов более чем), что вопроса о завоевании ханств российское правительство не ставило. Напротив. 31 октября 1864 года вице-канцлер Александр Горчаков, тщательно изучив ситуацию с учетом позиции членов «европейского концерта», предложил императору специальный доклад, выводы коего сводились к тому, что единственным приемлемым завершением соединения «линий» может считаться только «окончательное определение нашего положения в Средней Азии и непременная неподвижность в будущем наших там границ». Доводы князя были убедительны, а окончательное решение, принятое 20 ноября, однозначно. «В настоящее время, – указывалось там, – дальнейшее распространение наших владений в Средней Азии не будет согласно ни с видами правительства, ни с интересами государства. Новое завоевание, увеличивая протяжение наших границ, требует значительного усиления военных средств и расходов, между тем как подобное расширение владений не только не усиливает, а ослабляет Россию, доставляя взамен явного вреда лишь гадательную пользу. Нам выгоднее остановиться на границах оседлого населения Средней Азии, нежели включать это население в число подданных Империи, принимая на себя заботы об устройстве их быта и их безопасности».
И все.
А значит.
Во-первых, «прочное утверждение русской власти на занятом уже пространстве, устройство быта, введение цивилизации между подвластными ордынцами». Во-вторых, «ограждение этих племен от нападений среднеазиатских народов, поставив их в невозможность вредить нам или, по крайней мере, убедив, что никакое неприязненное действие с их стороны не останется без возмездия». В-третьих, «приобретением нравственного влияния на Средне-Азиатские ханства, не вмешиваясь в их внутренние дела и политические отношения, но стараясь путем мирных и торговых сношений рассеять их недоверие к нашей политике и установить прочные отношения, чтобы иметь возможность ограждать в самих ханствах интересы и безопасность наших подданных». В-четвертых, «удешевить содержание наших войск, довольствуя их местными способами, а не подвозом из России, и покрывая хотя бы часть расходов на их содержание доходами с занимаемого края».
