С другой — наоборот, как свидетельство того, что, несмотря на потерю Сицилии, режим оставался достаточно прочен, чтобы перенести многомесячное отсутствие короля. Бразды правления временно взяли в свои руки Карл Хромой (ему тогда шел 29-й год) и его двоюродный брат и главный советник, Роберт II д'Артуа. Однако прежде чем остановиться на довольно важных результатах их деятельности, нам нужно упомянуть о другом эпизоде, который составлял главную официальную цель вояжа короля Карла, — его предполагавшемся поединке с Педро Арагонским.
Разрешение конфликта между двумя государями «Божьим судом» (то есть непосредственно поединком между ними) казалось экстравагантным и несколько анахроничным уже современникам. Тем не менее именно такое решение было принято двумя королями после того, как в самом конце 1282 года Карл послал через Мессинский пролив в лагерь арагонцев некоего доминиканского монаха с предложением сопернику — решить судьбу войны в личной схватке. Позднее были внесены некоторые коррективы: «Карлу было уже без малого 56 лет, по средневековым меркам его можно считать стариком, в то время как Педро был на 15 лет моложе. Вместо этого каждого короля должна была сопровождать сотня рыцарей по его собственному выбору, которые сражались бы на его стороне. Встреча была назначена на 1 июня 1283 года в Бордо, столице французских земель, принадлежавших королю Эдуарду Английскому»{385}.
Сама эта коллизия очень хорошо показывает, что Карл до конца своих дней был в большей степени воином, чем политиком: ему казалось естественным разрешить спор о сицилийской короне честным рыцарским поединком. Стивен Рансимен не исключает и религиозных мотивов действий Карла Анжуйского: «При всей своей суровости и амбициях он был благочестивым человеком. Вероятно, он действительно верил, что обладание Сицилией, дарованной ему Святой Церковью, будет гарантировано ему самим Богом»{386}. Впрочем, за решением Карла могли скрываться и прагматические соображения. Потеря Сицилии нанесла сильнейший ущерб казне Regno, и Карл всерьез опасался, что будет попросту не в состоянии вести затяжную войну. Интерес к быстрому окончанию кампании был и у Педро: его финансовое положение тоже нельзя было назвать блестящим. Вдобавок политическая система Арагона с ключевой ролью сословного представительства — кортесов ограничивала самостоятельность короля в денежных вопросах.
Тем не менее из затеи с поединком ничего не вышло. Мартин IV скептически отнесся к этому проекту, «насколько было возможно, противился этому и, по совету и с одобрения братьев своих кардиналов, запретил это делать»{387}. В результате вместо поединка в Бордо 1 июня 1283 года произошел фарс. Оба государя явились в назначенное место, но в разное время, и каждый обвинил соперника в том, что тот уклонился от боя. Этот факт активно использовался пропагандой обеих сторон. Так, Салимбене, симпатизирующий Карлу, утверждает, что «перед великим множеством судейских и должностных лиц названного короля[185]… в городе Бордо… предстал… только светлейший король Карл, прославленный оплот и покровитель священной матери нашей Римской церкви и христианской веры, и с ним сотня его рыцарей»{388}. Впрочем, объективности ради этот хронист (чье стремление представить точки зрения разных сторон выгодно выделяет его среди других летописцев того времени) добавляет: «Тем не менее некоторые оправдывают Педро, короля Арагона, в том, что он уклонился от условленного сражения, говоря, что он сделал это потому, что король Франции со своими рыцарями находился неподалеку… готовый в случае необходимости поддержать своего дядю, короля Карла»{389}. Из этого замечания следует, что уже в середине 1283 года конфликт вокруг Сицилии начал восприниматься как выходящий за пределы Италии. В него быстро втягивались Франция и папство.
Тем временем Карл Хромой (или, если именовать его официальным титулом, принц Салернский) в срочном порядке пытался решить внутренние проблемы королевства. По его инициативе в Сан-Мартино под Неаполем вскоре после отъезда короля собрался своего рода парламент — совещание представителей сословий Regno. На нем была одобрена целая программа реформ, куда более глубоких, чем те, что обещал сицилийцам Карл I в эдикте от 10 июня 1282 года: «Ассамблея распорядилась внести крупные изменения в налоговую систему, установив необходимость согласия [сословного представительства] с взиманием subventiones generales и отмены принудительной продажи биллонов[186]. Также отменен был соляной налог — gabelle. Нобили получили большую свободу при заключении браков своего потомства[187], право сословного суда, возможность откупа от военной службы на срок до трех месяцев и право взимать умеренные подати со своих вассалов без королевского разрешения»{390}. Речь шла о заметной децентрализации административно-правовой системы королевства. Таким образом, еще при жизни Карла I его наследник начал выводить Regno из режима «ручного управления», заведенного отцом. То, что эти реформы не вызвали ни критики, ни серьезного противодействия со стороны Карла-старшего по его возвращении домой, говорит об их своевременности и неизбежности в условиях, когда устои власти Анжуйского дома были поколеблены. Карл, очевидно, понимал это, хотя вряд ли нововведения были ему по нраву.
Заодно корона нашла козлов отпущения в лице семей делла Марра и Руфоло родом из Амальфи. В 1270-е годы им был фактически отдан на откуп сбор налогов в большинстве регионов Сицилии — и именно эти люди были жестоко (в основном без достаточных на то оснований) наказаны в 1283 году, после того как остров был потерян для Анжуйского дома. Характерно, что ни эти меры, ни «реформы Сан-Мартино» в целом никак не повлияли на ход войны за Сицилию — жители острова сохранили верность Арагонской короне. Зато перемены явно упрочили положение Анжуйского дома в «остаточном» Regno, или Неаполитанском королевстве. Важным последствием решений, принятых в предпоследний год правления Карла Анжуйского, стало увеличение финансовой зависимости короны от сословий — в этом смысле политико-экономическая система Regno заметно приблизилась к арагонской. В результате преемникам Карла I стало гораздо труднее организовывать крупные военные экспедиции: сословия попросту отказывались финансировать их. В сочетании с природным миролюбием Карла Хромого это определило преимущественно реактивный (в смысле — определяемый реакцией на события, а не инициированием этих событий) характер внешней политики Неаполя в последние годы XIII — начале XIV века (подробнее об этом см. в заключении настоящей книги).
Между тем война на море разворачивалась для анжуйцев неудачно. Рожер ди Лауриа был хозяином положения у берегов Неаполя и Калабрии; арагонцы захватили острова Капри и Искья у входа в Неаполитанский залив. Карл I, уезжая из Regno, отдал распоряжение о строительстве новых боевых кораблей; Карл Хромой контролировал ход работ. Однако наследнику было строго наказано не ввязываться в бой с арагонским флотом. 5 июня 1284 года принц Салернский нарушил этот запрет, едва не погубив себя и династию. Хитроумный арагонский адмирал обманул противника, появившись в Неаполитанском заливе лишь с частью своей эскадры. Когда анжуйцы под командованием Карла Хромого выплыли ему навстречу, Рожер изобразил поспешное отступление, выманив противника в район построенной Фридрихом II крепости Кастелламаре, где курсировали остальные силы арагонского флота. Когда анжуйцы поняли, что численный перевес уже на стороне противника, было поздно. Арагонский флот выстроился полумесяцем и атаковал корабли Карла-младшего с флангов. Большей части анжуйского флота удалось вырваться обратно в Неаполь, но с десяток галер, включая флагманскую, на которой находился принц Салернский, были окружены и после жестокого абордажного боя сдались. Карл Хромой стал пленником арагонского адмирала{391}.
Отец и сын разминулись всего на день: Карл I пристал в Гаэте, порту на севере Regno, 6 июня. Узнав о том, что случилось с наследником, король пришел в ярость: он «сказал, что его сын глуп, туп и безрассуден и что он поступил неразумно, когда отправился воевать, не посоветовавшись с отцом, и поэтому он не хочет заботиться о нем, как если бы он никогда и не родился»{392}. Эти слова стоит отнести на счет вполне объяснимого гнева короля, но все же они многое объясняют в отношениях обоих Карлов. Отец, один из лучших рыцарей Европы, человек, сохранявший и в конце шестого десятилетия жизни (для тех времен возраст уже старческий) отличную физическую форму и колоссальную энергию, наверняка досадовал на то, что волею судьбы его наследником стал этот калека, на которого трудно положиться в настоящем деле — а настоящим для этого короля-рыцаря всегда было прежде всего дело военное. Отсюда, видимо, проистекал и данный им сыну запрет на активные самостоятельные действия против арагонцев. Впрочем, само наличие такого запрета можно интерпретировать двояко: и как выражение презрения отца к неспособному сыну, и наоборот, как свидетельство того, что Карл знал: принц не трус и не станет избегать битвы.
