Слева направо: первая жена Сергея Ходоровича Людмила, их дочь Марина, племянница Ходоровича Татьяна Леденёва, сын Татьяны Ходорович Александр Макушечев, Сергей Ходорович. Крым, конец 1960-х
© Из архива Сергея Ходоровича
Вообще мой случай, я бы сказал, чисто литературный. В «Круге первом» Солженицына есть персонаж – Володин, советский дипломат, он перебирает архив своей матери, читает письма того времени и останавливается на одном письме, когда она описывает подруге свою жизнь. В частности, она пишет, что вокруг много разных несправедливостей и она понимает, что несправедливости всегда были, есть и будут, она человек маленький и не в состоянии с ними бороться, но не участвовать в них она считает своей, так сказать, жизненной позицией. А я уже к этому сам подошел, но мне толчка как бы не хватало. И я подумал: а чего ради я на все субботники, на выборы, на демонстрации, куда гонят, хожу, как баран? Что мне, собственно говоря, о карьере заботиться, зачем я это все делаю? И решил, что не буду я ничего этого делать.
Очень быстро оказалось, что это крайне трудно осуществить. Тут же стало видно, что целый аппарат всяких партийно-пропагандистских работников каждого советского человека держит в поле зрения и от каждого добивается непосредственного участия в советской жизни. А так, чтобы кто-то оказался неохваченным, – это их не устраивает. И сильно раздражает…
Скажем, профсоюзная работница нам говорит: «Вот марочки, ДОСААФ, давайте по 30 копеек». Я говорю: «Я не дам». – «Почему?» – «Я не член ДОСААФа». – «А кто член? Я пошла, мне их дали, а я что с ними буду делать?» – «А зачем ты их брала?» – «Ты что, сбрендил, что ли?» Она, вытаращив глаза, убегает, и звонок – меня к директору зовут. Это я уже в вычислительном центре работал, в Москве. А директор уже наслышан, что у меня с КГБ разные сложности, чем-то я опасным занимаюсь, но пока их из начальства никто не дергал, они с пониманием относились. И он говорит: «Да, я все понимаю… Но это что за баловство? Вам что, 30 копеек жалко?» Я ему говорю: «Знаете, вот вам не жалко 30 копеек – отдайте за меня 30 копеек». – «А, вон как ты… Ну, иди». Если бы я ему сказал, что мне на сигареты или на хлеб 30 копеек не хватает, никаких разговоров нет, а тут он, значит, спросил и понял, что дело не в 30 копейках.
И это повседневно: давайте возьмем повышенные обязательства, давайте политзанятия проведем… И каждый раз тягомотный разговор по поводу этого ДОСААФа или еще чего-то. Поход, идти работать на базу, строится где-то здание новое… С какой стати мы должны туда идти? В общем, это было трудно. Позже такая позиция формально и четко была изложена Александром Солженицыным – «Жить не по лжи». И тогда я с Александром Исаевичем чуть-чуть был не согласен, когда он считает, что это довольно просто проделать. Я бы сказал, что жизнь была так устроена, что человеку такая позиция была просто не по силам. Просто съедят! Это же каждый день происходило. То придумают – давай мы тебе значок ударника труда дадим. Я говорю: «Не надо». Начинают настаивать – говорю: «Отстаньте! Чтобы я его не выбросил в окошко». Почины какие-то, соцобязательства. Я говорю: «У нас заключен трудовой договор, по которому я обязуюсь работать без придури, с отдачей сил, как могу. Вы, со своей стороны, обязуетесь мне платить зарплату. Я понимаю, не в ваших силах мне платить больше. Не можете больше платить, но зачем вы мне эту фитюльку даете?» Это я по поводу значка говорил. «Вот договор заключен, и дай бог мне выполнить этот договор. Никакие сверхучастия в беге или еще чего-то там я на себя брать не буду». Начальник парткома мне говорит: «Зайдите ко мне поговорить». – «Я к вам не пойду. Я беспартийный». А у нас партия – это все.
И прочее-прочее, каждый день такая без всякого диссидентства маета. Я готов выполнять ваши законы, я их даже не берусь критиковать, все, что в законе прописано, я делаю, но оставьте меня в покое! Нет, это их не устраивало. Это было бóльшим неприятием советчины, чем даже прийти к суду [над кем-то из диссидентов].
А еще до этого я работал в Алуште на мебельной фабрике и был материально ответственным лицом. То есть материалы, из которых делалась продукция этой фабрики, я получал на себя, а в конце потом их списывал на выпущенную продукцию по определенным нормам. И там была такая ситуация, что вата какая-нибудь для диван-кровати – она такого разного качества, что иногда она в эту норму отпущенную укладывается и остается лишняя, а иногда она бывает с опилками и ее идет вдвое больше, надо составлять акт. В процессе, пока делаются эти диван-кровати, очень трудно определить, сколько именно ее идет, проще определить в конце месяца: вот я получил полтонны ваты, сделали столько-то диван-кроватей, посчитали – столько-то ушло на каждый диван-кровать, и тогда составляем отчет. Когда нормальные отношения, так это везде практикуется. А тут я быстренько подумал: сейчас я только начну попадать на заметку – в любой момент среди месяца придут: «Получил столько ваты, сколько осталось, сколько сделано диванов? А по нормам столько-то. А где остальная вата?» – «А ее больше идет!» – «А где акты?» И я вижу, что работать невозможно. И я просто уволился с этой работы.
Или – работал я в аппарате архитектора города. И тут выборы. Приходит стандартная открыточка по почте: «Мы вас приглашаем прийти проголосовать…» Я на этой открыточке написал: «Поскольку кандидат один, считаю эти выборы недемократичными и в них участвовать не буду». И отослал эту открытку. И такой тарарам в этом маленьком городке поднялся! Тем более что я работаю в исполкоме, у главного архитектора при горисполкоме. Там на меня начали наезжать, весь день ко мне приезжали, урну под нос совали. Потом не выдерживает председатель горисполкома: «Ты не понимаешь, что делаешь! Мы вот все в демократию играем, а мне в области придется докладывать, что я им там скажу?» «А скажите, – говорю, – что не надо играть в демократию, хорошо бы, чтобы она была в действии, демократия». – «Ах так!» И он сорвался: «Ты ко мне на коленях приползешь! Поздно будет!» Сели по машинам и уехали. А в понедельник по месту моей работы, то есть в горисполкоме, собрали собрание (председателя не было, он уехал на три дня, видимо, оставив распоряжение, чтобы меня больше не было к его возвращению), на котором высказывались в том духе, что с таким человеком одним воздухом нельзя дышать, и постановили, что надо меня уволить. Я, помню, подумал еще: по какой статье меня увольнять будут? Потом в кадры меня зовут и говорят: «Знаете, а вот вы бы могли по собственному желанию уволиться…» Я говорю: «Вот я уволюсь по собственному желанию, потом меня нигде брать не будут, и через три месяца меня, как тунеядца, посадят. Нет уж, лучше пусть у меня будет, что меня по статье уволили, – у меня хоть какое-то оправдание будет, почему я безработный…» – «Никто вас не будет… Да нет, да вы что…» Я тогда еще не очень стойкий был и говорю: «Хорошо, если найду себе другую работу, я уйду». – «Давай! Только быстрее!» Опытные люди мне говорили: «Тебе лучше бы уехать. Они тебе чего-нибудь сделают, посадят, еще что-то…» В общем, настрой такой был.
Я вышел – там доска объявлений, кто где требуется, и вот требуется там… интересное название у должности было – мастер по экскурсиям Трансагентства. В общем, диспетчер Трансагентства, которое обеспечивает население перевозками и экскурсиями. Иду. В каком-то подвальчике сидит человек. «Надо вам? Возьмете?» – «Да, возьмем». Я тогда иду к своему кадровику и говорю: «В Трансагентстве требуются, я к ним буду устраиваться. Они, естественно, позвонят на предыдущее место работы и у вас спросят. Вы им что скажете? Можно меня брать или нет?» – «Можно, можно! Давай!» Ну хорошо, давайте. Они мне в пять минут и расчет сделали, и все, тут же документы отдали. Пошел, и меня там действительно взяли, там я работал потом, в этом Трансагентстве, долго. Вот такая история про неучастие в голосовании.
А в 1972 году, женившись на москвичке, я переехал в Москву. Надо сказать, что потом пришлось все-таки и из этого Трансагентства уходить. Непросто было уже.
– А где вы работали в Москве?
– В Москву я приехал с настроением, что, быть может, меня и не пропишут. Но я еще, видно, не попал в списки заметных. Еще до моего переезда в Москву [5 января 1972 года] был [третий] суд над Буковским, и я приходил к суду, но там тогда много народу было. Тогда же я совершил и первое свое действие – описал, за подписью своей и сестры Татьяны Сергеевны Ходорович, впечатления от суда, и это было по «Свободе» или где-то прочитано. Поэтому я ждал чего-то нехорошего… но они еще не расшевелились. В общем, меня без проблем прописали к жене.
А насчет работы… Вернусь немного назад. У меня вся трудовая книжка заполнена разными работами, все мелкие инженерно-технические должности или мелкое начальствование. Была тогда такая штука – объединениям совхозов стали выделять лесоучастки где-нибудь для сельхозстроительства, и они образовывали свои леспромхозы и разрабатывали лес. И вот Белгородское управление имело такой свой леспромхоз в Коми АССР, и работников оно набирало временных, на полгода. Я с ними контракт временный заключил и числился у них слесарем пятого разряда, а они меня быстренько назначили исполняющим обязанности – у них ушел начальник – начальника лесоучастка. Они меня очень уговаривали постоянно оформиться, не зная пока никаких изъянов моей биографии, а дело в том, что постоянно я там не намерен был оставаться, а получалось, что слесарь пятого разряда получает больше как командированный туда, а если начальник лесоучастка – он должен быть постоянно оформлен, местный житель, через сколько-то лет северные надбавки… В общем, зарплата меньше получалась. Я им говорю: «Ну какой мне смысл?» И числился я слесарем, и.о. начальника этого лесоучастка.
