В январе 1911 года законопроект с поправками был представлен в Государственный совет. При явном националистическом духе законопроекта вопрос о его прохождении казался предрешенным. Столыпин был настолько в этом уверен, что даже не удосужился принять участие в обсуждении законопроекта в Государственном совете, тем более, что комиссия при Совете уже ранее вынесла свое одобрение98.
Однако за спиной Столыпина уже сплелась интрига. Несколько членов Государственного совета, предводительствуемые В.Ф.Треповым, сколотили с помощью Дурново оппозицию Столыпину. Противники законопроекта указывали на то, что, предоставляя полякам отдельную избирательную курию, Столыпин узаконивает национальный сепаратизм, тем самым подрывая традиционный «имперский» дух российского законодательства. Один из наиболее красноречивых противников законопроекта граф Витте заявлял, что «под флагом патриотизма стремятся создать в Западном крае вместо власти царской местную олигархию»99. Но истинной целью интриги было свержение Столыпина.
Трепов и Дурново просили личной аудиенции у царя. Изложив свои аргументы, они получили высочайшее позволение для депутатов правого крыла в Государственном совете не следовать рекомендациям правительства и голосовать, как им подсказывает совесть100. Предоставляя им такую свободу действий, царь не стал ни советоваться со своим премьер-министром, ни даже ставить его в известность об этом происшествии. Поэтому у Столыпина не было и тени подозрений, когда 4 марта он появился на заседании Государственного совета, где должно было проходить окончательное голосование по законопроекту. Многие из депутатов, которые проголосовали бы «за», будь на то высочайшая воля, теперь могли себе позволить голосовать «против». В результате ключевое положение законопроекта, заключавшее наиболее спорную идею об учреждении двух курий — одной для русских, другой для поляков и представителей иных национальностей, — провалилось при соотношении голосов 92 к 68. Потрясенный Столыпин покинул зал заседаний.
Не оставалось никаких иллюзий: это было выражение недоверия, хотя и высказанное Государственным советом, но явно идущее от двора. Потеряв самообладание, Столыпин решился добиться от царя полной правды. На следующий день он подал в отставку. Государь отставки не принял и просил Столыпина хорошо все обдумать. Царь предложил внести вопрос еще раз на рассмотрение Думы и Государственного совета, подразумевая, что на сей раз он выступит за поддержание законопроекта. Столыпин отказался. Когда же государь спросил, чего Столыпин от него ожидает, он ответил, что желал бы приостановить работу обеих палат на достаточно долгое время, чтобы провести законопроект по статье 87. [Когда Коковцов сказал ему, что мудрее было бы принять предложение царя, Столыпин ответил, что у него нет времени бороться с интригами, которые плетутся против него, и что все равно политически он уже побежден (Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Париж, 1933. Т. 1. С. 458; Аврех А.Я. Столыпин и Третья дума. М., 1968. С. 338)]. Кроме того, Столыпин потребовал высылки из Петербурга Трепова и Дурново.
Царь медлил с ответом четыре дня, а затем удовлетворил требования Столыпина. С 12 марта в работе обеих палат был объявлен перерыв до 15 марта. Узнав об этом, Государственный совет спешно вынес на голосование весь проект целиком, и он был отвергнут подавляющим большинством голосов — 134 против 23101. 14 марта закон о земствах в Западном крае был проведен согласно 87-й статье. Дурново и Трепову предписывалось покинуть столицу до конца года. [Трепов был арестован большевиками и расстрелян вместе с другими заложниками в Кронштадте 22 июля 1918 года (Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Т. 1.С. 462). Дурново скончался в 1915 году.].
Отчаянные действия Столыпина имели весьма пагубные последствия, заставив отвернуться от него все политические партии102. Когда он предстал перед Думой, чтобы объяснить свои поступки, там не было ни одного сторонника. Пресса его осуждала; то же и высшее общество. Гучков в знак протеста отказался возглавлять союз октябристов, и союзу Столыпина с октябристами, казавшемуся столь плодотворным в начале работы Третьей думы, пришел конец. И, кроме того, немаловажную роль сыграла обида, которую затаил на Столыпина царь, никогда никому не прощавший своего унижения, а именно как царское унижение было воспринято это событие в обществе, где прекрасно понимали, что решение прервать работу Думы и выслать Трепова и Дурново принято царем не по своей воле103. В официальных кругах стали поговаривать, что царь желает избавиться от Столыпина и что дни Столыпина на посту председателя Совета министров сочтены104. Одинокий и всеми отвергнутый, он, по словам Коковцова, в эти дни «был неузнаваем»105 — на смену обычной уверенности и великодушию пришли раздражительность и задумчивость.
Вдовствующая императрица-мать Мария Федоровна, всегда убеждавшая сына искать согласия с обществом и покровительствовавшая либеральным сановникам, поделилась с Коковцовым удручающими мыслями, в которые поверг ее ход событий: «Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным и энергичным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет тому назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они любят Государя и Россию, а на самом деле губят и Его и родину... Это просто ужасно»106.
* * *
В конце августа 1911 года, отправляясь в Киев на торжества по случаю открытия памятника Александру II, Столыпин был уже в явной опале. Предвестия насильственной смерти давно посещали его, и в завещании, составленном в 1906 году, он просил похоронить его на месте убийства107. Перед отъездом он поделился с Крыжановским мрачными предчувствиями и вручил ему шкатулку с секретными бумагами, которые просил уничтожить, если с ним случится несчастье. [Архив Крыжановского. Колумбийский ун-т. Кор. 2. Папка 5. Крыжановский выполнил просьбу Столыпина, сохранив только его письма к царю. Опасения Столыпина, что в Киеве его убьют, возможно, восходили к дезинформации, которую, как описано ниже, его будущий убийца представил охранке.]. При этом, однако, Столыпин вовсе не побеспокоился о мерах обеспечения собственной безопасности: он не воспользовался ни личной охраной, ни бронежилетом.
В Киеве, где пренебрежение царской фамилии и свиты уже не оставляло сомнений, он испытал всю унизительность падения.
Вечером 1 сентября в Киевском городском театре должны были давать представление оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Николай с дочерьми заняли генерал-губернаторскую ложу, расположенную на уровне оркестра. Столыпин сидел невдалеке в первом ряду. Во втором перерыве, около 10 часов вечера, он беседовал, стоя у барьера оркестровой ямы, с графом Потоцким и графом Фредериксом. В этот момент к нему приблизился молодой человек во фраке, обнажил прикрытый программкой браунинг и дважды выстрелил. Одна пуля попала Столыпину в руку, другая в грудь, при этом первая рикошетом ранила оркестранта, другая, ударившись о медаль, изменила направление и застряла в области печени. По словам свидетеля, Столыпин поначалу не понял, что произошло: «Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Все кончено». Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: «Счастлив умереть за Царя». Увидя Государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы Государь отошел. Но Государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич, на виду у всех, благословил его широким крестом»108.
Столыпина спешно увезли в госпиталь. Казалось, он уже шел на поправку, когда начала распространяться инфекция. Скончался он вечером 5 сентября. [Вскрытие показало: сердце и печень его находились в таком плачевном состоянии, что он должен был очень скоро умереть естественной смертью (TokmakofFG.P.A. Stolypin and the Third Duma. Washington, D. C, 1981. P. 207-208)]. На следующий день толпы охваченных паникой евреев бросились на Киевский железнодорожный вокзал. Однако, благодаря решительным действиям властей, погромов не было.
Убийцей, схваченным и избитым при попытке бежать с места преступления, оказался двадцатичетырехлетний юрист Дмитрий Григорьевич Богров, отпрыск богатой еврейской семьи из Киева109. И дома и в частых поездках за границу он свободно входил то в анархистские, то в эсеровские круги. Прилично обеспеченный заботливыми родителями, он пристрастился к игре и нередко проигрывался до нитки, и вполне вероятно, что именно материальные затруднения толкнули его на сотрудничество с полицией. Согласно его признаниям, с середины 1907 до конца 1910 года он служил осведомителем киевской охранки и по его доносам проводились аресты анархистских и эсеровских террористов.
